Шрифт:
Закладка:
1943
2.1.1943
Вечером ужинаем у Я. Уже несколько лет она живет во французской семье, а вернее, с матерью-старушкой, главой семьи. На ужин пришли обе дочери. Одна — журналистка, работающая в журналах моды, светская дама; вторая — дантистка, скромная и невзрачная. Разговор, в котором мне пришлось приложить усилия, чтобы не наговорить глупостей и гадостей. Французы, как попугаи, заучивают «умные» вопросы, задают их и потом даже не пытаются на них ответить. Сейчас модно выражение «красная опасность», но, в сущности, никто ничего о России не знает. Как будто Андре Жид никогда туда не ездил и не возвращался, как будто они сто лет ничего не знали. А писали о ней прекрасно и Кондильяк{1}, и Руссо, и Мишле и де Кюстин, а из более поздних было превосходное исследование Бенвиля — «Россия и восточный барьер». О России говорят глупости, и даже наиболее здравомыслящие люди начинают поддаваться иллюзиям. Несколько дней назад я слышал: «Россия становится демократической». Вполне возможно, если Сталин приказал. Уже Рамбо{2} в своей истории России писал, что Петр Великий палкой и нагайками приучал своих граждан чувствовать себя свободными людьми и европейцами. Причем коммунизм — это одна проблема, а Россия — другая, и самая главная. Бенвиль пишет уже в 1937 году{3}: «Согласно законам многих западных революций, при большевизме выросла другая Россия. Исконная Россия — та, что движется, ищет пространства и дыхания в том самом смысле, в каком Россия искала их всегда. Не следует особенно желать, чтобы Россия, с тех пор как большевики бросили нас (французов) в разгар борьбы, снова стала сильной и явилась миру в качестве политической державы… Неосторожны те, кто по-прежнему мечтает о возрождении России. Она возрождается и, несмотря на анархию и нищету, тем самым вызывает беспокойство в Европе… Советская или нет, Россия есть Россия». Бенвиль в своем исследовании почти пророческий. И сегодня совсем не рад, когда люди, лукаво подмигивая, говорят мне: «Многое меняется… в армии уже вернули погоны, у офицеров есть ординарцы… погоны и денщики… понемногу придут и другие изменения». Как будто это изменения к лучшему. Я не боюсь коммунизма, потому что идеологии, даже такие тупые, как марксизм, не вечны. Я боюсь Россию, именно погонов и денщиков, всего того, о чем пишет Бенвиль. Особенно боюсь того, что, когда речь идет о России, люди всегда ошибаются в ее оценке, особенно с тех пор, как к власти пришел Ленин. «Поэтому было бы неосторожным, — пишет Бенвиль (с. 68), — доверять признакам умеренности и здравого смысла (sagesse), которые, как кажется, проявляет большевистское правительство. Абдул-Хамид{4} и императрица Китая также преуспели в искусстве обещания реформ, когда нуждались в благородных милостях Европы». Сталин — не что иное, как русский Абдул-Хамид, и ради хоукеров{5}, спитфайров{6} и американских грузовиков он наобещает бог знает что. Коммунизм — не проблема, за исключением того, что он связан с Россией, той исконной Россией, где людей учат «быть свободными», лупя их палкой по спине.
Вечером я поставил на Великих Луках красную точку. Россия идет вперед. Азия начиналась уже в Варшаве. Как и для Мишле, для которого мир права доходил только до Вислы и Дуная.
10.1.1943
Зима в этом году очень мягкая. Я медленно ехал на велосипеде и думал. Все началось с велосипедного такси, так называемого vélo-taxi. 1943 год, а в Париже, в центре Европы, человек тащит человека. А потом другие мысли… Прогресс. Смотрю на улицу. Ряд многоквартирных домов, улицы даже красивые, но когда подумаешь, что десятки квадратных километров, сотни и тысячи застроены такими домами, становится дурно. Большой город, город-гигант, это тоже прогресс. Абсурдный прогресс. Сколько часов в день теряет каждый житель города на дорогу до работы и обратно? Под землей грохочет метро, в котором люди толкаются и напирают друг на друга, проводя долгое время в смраде и духоте. То же на вокзалах, то же в пригородных поездах. Они возвращаются в дома, где, кроме мебели, а чаще всего лишь нескольких личных вещей, им ничего не принадлежит. Они встают утром и спешат на работу, с которой чаще всего их ничего не связывает, в которую они не вкладывают ни частицы себя. Все под пепельной завесой анонимности. Ты не знаешь, на кого ты работаешь, не знаешь тех, от кого зависишь, автоматически выполняешь команды, ты — термит, ничто. Надеясь, что прогресс приведет к свободе, мы обрели оковы еще тяжелее тех, что мог наложить феодал. Мы слепо мчимся вперед, с глупой верой в прогресс, приходя в телячий восторг от новых технологий и идей. Где-то глубоко внутри еще слышна, как скрытый в лесу источник, мысль, настоящая и спокойная, но все чаще ее заглушают грохот и поток идей. Сколько людей сегодня думает? Они удовлетворяются разбросанными среди отупевшей толпы леденцами готовых ответов на все вопросы.
Париж сейчас прекрасен, потому что это Париж без машин. Возможно, скоро на улицах снова появится множество автомобилей, листья деревьев начнут желтеть уже в июне, прокоптившись в выхлопных газах, люди будут орать и мчаться, пьяные… Что мы получили за столько страданий? Развитие поработившей каждого из нас и отдалившей от всего машины убило дух, обещая освобождение тела, оно обещало всё, но не дало почти ничего. Прогресс наполнил нашу кровь одним большим и подлинным чувством — СТРАХОМ. Гонка к неизвестной смерти. Обман и ложь, обман во времени и пространстве.
12.1.1943
«Новое Средневековье» Бердяева. Русский философ-эмигрант. Основал в Париже журнал и собрал вокруг себя нечто наподобие школы. Мне не нравится славянская философия. Слишком много мы чувствуем и не умеем думать так, чтобы четко и понятно выражаться.
