что власть судьбы истощилась, но всегда возникало опять нечто новое и неожиданное. Нередко я полагал, что уже лишился всего имущества; но вскоре следовал случай, который хотя и не возвращал мне его, однако позволял найти новые средства, которые еще не были использованы. Бывает, что и несчастье приносит пользу. Оно учит познавать себя, и тот, кто обучен в тяжелой болезни, даже в солнечном сиянии уже не слишком полагается на свое здоровье; все изменчиво, но имеет свою пользу, так уж заведено. Назвать человеческую жизнь романом значило бы сказать о ней недостаточно; скорее можно назвать ее волшебной сказкой или сном в летнюю ночь[250].

* * *

Всю ночь провели мы за различными церемониями, гармония которых была призвана выразить глубину вещей[251], способную запечатлеться в растроганном сердце. Мы рассматривали себя как единую семью, и вся вселенная вмещалась в нас. Неудивительно, что, посвященные в планы и таинственнейшие связи Общества, полностью обозревая его боковые ветви и весь объем влияния, наконец, его искусство руководить и поддерживать себя, мы были опьянены наслаждением; великая радость и счастье способны заглушить все прежние переживания.

Не знаю, как к этому пришло, но среди присутствовавших я был единственный, кто участвовал во всеобщем празднестве с наибольшей холодностью и осмотрительностью. Первое изумление перед таинственной роскошью улетучилось через несколько минут, чувства мои вновь стали трезвей, и я с удивлением обнаружил, что некоторым вещам недостает их собственного значения. Я не вполне понимал, как могло случиться, что все прочие сразу же исключили меня из своего круга; мое воображение утратило прежнюю силу, и я принялся внимательно наблюдать, не найдется ли тот, кто разделяет мое мнение, однако всем я был чужд. Я не умею долго притворяться, и мою растерянность заметили, отчего она только возросла.

В шуме и дружеской сутолоке впервые закралась в мое сердце слабая ревность. Аделаида была сама не своя, переполненная новыми ощущениями, она доверчиво смешалась с теснящейся толпой, порывистое и горячее усердие отличало ее от прочих женщин. Я заметил, что на меня она обращает внимание менее, чем на остальных мужчин; и особенно странным казалось, что она с какой-то незнакомой мне, чуждой повадкой искала взглядов и прикосновений руки дона Бернардо. Мне тут же вспомнились все ее прежние знаки внимания по отношению к нему, доказательства доверительности и дружбы, каковых я тогда либо не замечал, либо не придавал им значения. Мне уже не раз приходилось прерывать ее восхваления, касаемые ума дона Бернардо, который мне никогда более, чем теперь, не казался столь незначительным и слабым. Если прежде я не хотел верить, что между ними существует некое взаимное притяжение, то теперь скрытые подступы и таинственные поползновения дона Бернардо стали мне в высшей степени подозрительны.

Полное замешательство в мыслях, наступившее тем стремительней, чем с большим опозданием оно пришло, сделало меня невосприимчивым к всеобщей радости, придало моей наблюдательности осторожность и превратило возвышенное празднество в жалкую оперетту. Особенно поразило меня неожиданно спокойное, достойное и трогательное поведение Розалии. Она не имела уже той пряной праздничности в своем характере, которой она мне одним счастливым утром приправила свою нежность и которая уготовала потом ужасающую катастрофу для Франциски. Со временем, казалось, она научилась любить и быть терпеливой и покорной, подобно святой. Порой она останавливала на мне взгляд, полный искренней, сердечной боли, однако было не ясно, сожалеет она обо мне или о себе самой.

Ах, я еще слишком хорошо помнил то прекрасное время, тот день, который благодаря Розалии пролетел как один час, ее сладостные прелести, мое опьяняющее наслаждение. Невольно душа моя погрузилась в воспоминания. Возможно даже, что в своих воспоминаниях я наслаждался ее ласками более, нежели в реальности. Я превратился вновь в счастливое дитя. Я почувствовал, что лицо мое похолодело, вся кровь устремилась к сердцу, и слезы выступили у меня на глазах. Оглядевшись, я заметил удивленные взгляды присутствующих, направленные на меня. Прекрасное лицо Розалии все больше и больше заливалось краской. От избытка чувств силы покинули меня, и я, шатаясь, сел на скамью. Меня сбрызнули водой, и я пришел в себя. Все хлопотали озабоченно вокруг меня. Розалия инстинктивно склонилась ко мне. Я искал взглядом свою супругу. Она стояла подле дона Бернардо, вернее сказать, опершись на его руку, — оба были углублены в разговор. Поначалу Аделаида не заметила, что мне стало дурно; но когда наконец обратила на меня внимание, то смерила столь холодным взглядом, что повергла меня в изумление. Подобное пренебрежение было непростительно, во мне пробудилась гордость, и я положил себе заставить ее раскаяться. После краткого раздумья я полностью овладел собой, — теперь я знал, что происходит. «Вот оно, влияние Общества», — подумал я. И это та самая Аделаида, которая лелеяла мой образ в своем сердце еще прежде, чем со мной познакомилась? Кто бы ее сегодня узнал?

Церемонии закончились с гораздо меньшей торжественностью и пышностью, чем начались. Я нарушил их прекрасное развитие, и так как, кроме Розалии, которая не спускала с меня глаз, никто не догадался о действительной причине моего недомогания, все находились в величайшем беспокойстве, опасаясь дурных последствий. Но более всего меня возмущала полная беспечность Аделаиды; возможно, она намеренно притворялась, будто ничего не замечает, и продолжала шептаться с доном Бернардо как ни в чем не бывало, выказывая нарочитое пренебрежение к моей ревности как необоснованной и даже приготовляя мне по этому поводу головомойку по прибытии домой.

Бедная женщина! Плохо же она меня знала. Скорее можно укротить разъяренную львицу, чем меня в гневе. Было похоже, что дон Бернардо, который изучил меня несколько лучше, что-то заподозрил. Определенно они были в каком-то сговоре. Он как будто старался в чем-то разубедить Аделаиду, но ее хорошенькая головка продолжала упрямствовать.

Мы попрощались, вновь пройдя сквозь заросли, сели на лошадей и молча отправились домой, не проронив ни слова. Я чувствовал, что утренний воздух делает меня еще трезвей, словно я после долгой тьмы вновь вижу рассвет. Неописуемо мучительные раздумья теснили мое сердце. Образ графа фон С** неотступно преследовал меня. Как долго связывала нас нежнейшая дружба! Уже давно я не был способен ни на какую другую привязанность. Честно ли было пытаться нас разлучить таким способом? «Ах, любовь — ничто по сравнению с доверительным взаимопониманием двух настоящих друзей», — думал я про себя. Годы протекали для нас незаметно, пока мы были вместе. Ни одна мрачная минута, кроме тех, когда вторгалось нечестивое Общество, не замутнила нашу ясную жизнь. Мы были словно два дружных побега,