А когда поднял глаза и посмотрел прямо перед собой, я снова увидел Феодосию. Она стояла, ничего не делая и не говоря, и даже не улыбалась. Но я заметил, как она спокойна – и ни одна сила в Башне, как мне показалось в тот миг, не была способна поколебать это спокойствие.

– Даже не удивляюсь, – сказал я. – Ты ведь должна меня останавливать, так? Не пускать выше, оставить здесь? Это ведь все для моего блага?

– Нет, не буду, – ответила девушка. – Ведь ты уже решил.

Вместо ответа я растерянно показал ей лампу – в ней все так же плескался кусочек моря. Если море, конечно, выразимо в таких единицах.

Но то, что мы чувствовали в тот момент, вряд ли можно было выразить хоть в чем-то.

– Это она решает, – слегка виновато объяснил я. – Посмотри, с ней не бывало такого. Там плещутся волны.

Феодосия изобразила интерес, но я чувствовал то, что она из последних сил сдерживала в себе, чему не давала выплеснуться: единственным чудом для нее стало бы мое решение остаться. Но мы оба знали, что такого чуда не случится.

– Ты не думала, откуда эта лампа? – Чудесное море в стекле отвлекало все мое внимание, отбирая остатки меня у Фе. Позже я буду вспоминать об этом, но ничего не смогу изменить. Да и повторись то прощание снова, повторяйся оно бесконечно – наверное, оно бы не стало другим.

– Какова ее природа? – продолжал я, завороженный. – Может, это лампа с Точки сборки? Или…

Фе прервала меня, и глаза ее на миг сверкнули безумным огоньком.

– А что, если ты, Фиолент, – хранитель Точки сборки?! Смотритель маяка! Ты не думал, что это можешь быть ты?

– Смеешься? – Я даже отпрянул, повинуясь натиску ее невероятного предположения. – Смотритель остался внизу, вместе со своей Точкой. Этого просто не может быть.

– Может, – возразила Фе. – Там, – она показала наверх.

– Что ты такое говоришь? – мягко сказал я. – Не фантазируй.

Но девушка была слишком серьезна, и эта серьезность, как блеск «порошкового» моря, поселялась во мне, проникала в меня, опутывала. Я поддавался ей.

– Мне не сказали, что расположено выше, – Фе переходила на шепот, приближаясь ко мне. – Но там может быть все что угодно. А значит, и ты можешь стать смотрителем. Новым смотрителем Точки сборки. Ты хотел бы им стать, Фи?

Она неуклюже обняла меня, и точно в тот момент я осознал: у нас с ней не будет того, что случилось с Тори. Просто потому, что это было невозможно. Феодосия так и останется для меня незажженной лампой – даже в Башне есть вещи, которым нельзя противиться, которые не получится изменить. И, похоже, здесь нужно было платить не только за то, чтобы остаться, но и за то, чтобы идти дальше. С тех пор как я покинул родной дом и город, для меня не было платы выше.

Это было очень горько – слушать ее и считать слова, как камни в разжатой ладони: вот они падают, друг за другом. И так ли важно, сколько еще упадет их, если они все равно упадут? Все до последнего.

«Я запомню последний, – обещал я себе, обнимая свою дорогую подругу. – Я донесу его, как лампу, куда бы мне ни довелось дойти. Он будет со мной до конца, до последней точки».

– Там горит свет, – плавно, почти нараспев говорила Фе. – В самом начале всего, в угловой точке города. Ты ведь помнишь? Такое нельзя забыть. Там непрерывно горит свет, он не может погаснуть. Из этого света рождается Севастополь. – Я представил на миг мой город, и слезы были готовы рвануться из глаз. И я отстранился, чтобы девушка не увидела. Но она все поняла – да и разве могло быть иначе, ведь мы понимали друг друга с тех самых пор, как вышли однажды в мир.

Фе скользнула рукой по моей щеке, и я услышал, изо всех сил сжимая ресницы, чтобы не дать хлынуть предательскому потоку, прежде чем она окончательно исчезнет из моей жизни:

– Я буду гордиться тобой, Фиолент.

VI. Жара

Мир начинается всякий раз, когда мы выходим из снов.

Но жизнь не прекращается во снах, она не останавливается ни на мгновенье, и внутри снов мы продолжаем заниматься тем, что называем жизнью, – тем же, чем и здесь, снаружи. Ведь природа нашей жизни там и здесь одна и та же, потому что и жизнь, и природа – одни и те же везде. Я немногое понимаю в этом, но я жил, и я спал – а стало быть, никто не сможет упрекнуть меня, что рассуждаю о том, чего не знаю.

Когда мы говорим: наша жизнь такая-то или другая – или рассказываем о том, что любим делать в жизни – ну, как я, например, до того, как попал в Башню: кататься по шоссе, купаться в море, ходить к Точке сборки, курить сухой куст, беззаботно гулять со своими друзьями… Есть в этом простом на первый взгляд перечислении бесхитростных удовольствий нечто странное – то, что не бросается в глаза, а то и вовсе не попадает в поле зрения. Когда говорим о своей жизни, мы упоминаем только то, что происходит с этой стороны. И ладно, что упоминаем – нет, мы считаем жизнью лишь то, что происходит на берегах снов, совсем забывая о погружениях в само их море.

Мы никогда не упоминаем сны, перечисляя события своей жизни, как будто это теневая сторона, не заслуживающая и толики внимания. Конечно, она очень личная, и порою случается, что она остается единственной, доступной только нам и неподвластной проникновению чужаков. Так было, например, на Созерцании, где все просматривалось и каждый был на виду у всех. Но в сны невозможно заглянуть, они остаются той жизнью, которая может быть только твоей.

Так повсюду, это закон, на который у нас нет никакой возможности влиять и нет такого права: ведь жизнь не наша собственность, мы только пользуемся ею, подключаемся к потоку, не понимая, откуда она берется и куда в конечном счете исчезает. Но если сон не что иное, как одна из частей этой жизни, разве может он подчиняться каким-то иным законам?

Во сне существует отдельный мир. И он может быть сколько угодно похож на тот, что мы привыкли называть нашим, настоящим. Когда мне снится Севастополь и я гуляю по его улицам или парю над ними – разве я могу сказать, что он не существует? Нет, быть может, он