бы тогда все ушли, — продолжал он своё. — Мамку с батей из тюрьмы вынули, и тогда все ушли. Золота бы с собой взяли. Его много можно унести. Да хоть бы и я, сколько бы я поднял? Босиком бы пошли, всё бросили... Вы к маме меня не пустили... когда я к маме пойду?

— Опасно, видишь, приметили тебя.

— А раньше не опасно было?

— Раньше давно было... Ну, не плачь. Чего? Теперь уж скоро! Вот и Бахмат говорит: опасно. Я вот с тобой сижу, тоже ведь никуда не хожу. Куда я хожу? Ночью нешто...

Пришлось приподняться на цыпочки, чтобы достать окошко, — Бахмат увидел бородатого верзилу Голтяя в белой рубашке и крашеных портках, который сидел на своём кафтане, и мальчика против него, тот лежал на полу, подпёрши щёку. Они, видно, собрались играть зернью. А ходячей монетой служили им свиные бабки — высокоценный у мальчиков и девочек известного возраста товар. Толику этих костяшек Голтяй поместил подле себя кучкой, а Вешняк расставил свой выигрыш войском — рядами стояли бабки все вровень гладкими лбами.

— Как малые дети! — бросил в окно Бахмат. Оба, и Голтяй, и Вешняк, к удовлетворению соглядатая вздрогнули. — Как малые дети! — повторил тот, обращая укор и к старшему, и к младшему разом. — А ну как я пальнул бы сейчас в окно? А если бы я пристава привёл и стражу?

— Я бы тебя руками разорвал! — отвечал Голтяй, раздражаясь.

Вешняк глядел затуманенными синими глазами.

— То-то: разорвал! — сказал Бахмат, словно в этом и состояла его цель: получить заверения на случай собственного предательства.

Разговор расстроился, и забыта была игра. Злым движением Вешняк сгрёб бабки, разбил полковой строй, губы задрожали, потекли беззвучные слёзы. Это часто с ним бывало теперь — внезапная перемена душевного лада: возбуждение сменялось равнодушием, начинал он метаться и впадал в отчаяние.

Многозначительно поглядывая, Бахмат покачал головой и поманил товарища.

Разбойничье жилище имело несколько выходов: лестница наверх, переход в смежный сруб, нарочно откопанный лаз из подполья и, наконец, дверь на задний двор, где поджидал сейчас Голтяя Бахмат.

— Ну что? — спросил он полушёпотом.

Голтяй ответил недоумённой гримасой, едва ли, однако, искренней. Но повторяться Бахмат не стал, а потянул товарища в сторону.

— Вот же, вот! — показал он туда, где остался за стеной мальчик. — На кой он нам сдался?

Голтяй пожал плечами. Потом подумал, помолчал и пожал плечами ещё раз. Наконец в третий раз пожал он плечами и, скорчивши рожу, дёрнул себя за нос. Последнее движение, впрочем, не лишено было смысла — он просморкался.

— Как ты его баснями удержишь, и сколько можно? На кой он нам чёрт? Что теперь поджигать, когда и без того горячо?

— Отпустить, — сказал Голтяй настолько равнодушно, насколько это было необходимо, чтобы собеседник не задирался, отвлекаясь на безразличные для дела обстоятельства. Не относилось же к делу, как понимал Голтяй, то действительно ничего не значащее обстоятельство, что он привязался к мальчику.

— Пустить... — повторил Бахмат. Сверкнул глазами и снова представил благоразумную задумчивость, огладил бороду, скрутил между пальцами пучок спутанных волосков. — Пустить нельзя, пока сами не уйдём. А уходить нельзя — рано. Такая замятия будет, как ты уйдёшь?

— Уйти жалко, — согласился Голтяй.

— И за Шафраном хороший долг. Взять бы.

— Взять хорошо, — вздохнул Голтяй.

— Вот я и говорю: куда мальчишку-то? Шафран нам его навязал, а где-то он сам, Шафран? Сколько с младенцем возиться? И не отпустишь.

— Не отпустишь, — послушно повторил Голтяй.

Они подвинулись друг к другу для товарищеского разговора, но отвращали глаза в сторону. Тем более это было удобно, что Бахмат едва доставал Голтяю до носу, уставившись в землю, он избавил себя от сомнительного удовольствия лицезреть вспученную косматую рожу. Голтяй же, обладатель вспученной, словно бы поперхнувшейся рожи, скользил взглядом поверх приглаженной, надвое расчёсанной головы собеседника.

— Вот кабы не жадничать, — снова вздохнул Голтяй.

Теперь уж Бахмат пожал плечами — другого ответа не требовалось.

— Не жадничать бы, говорю я, — продолжал тем не менее Голтяй. — Мало разве?

Ещё раз Бахмат пожал плечами.

— На три части бы разделить, а? — закончил Голтяй.

И тут уж Бахмат не сдержался:

— Это кто же третий?

Голтяй и сам догадывался, что не туда заехал, — сокрушённо почесал потылицу.

— Мальчишка? — сказал он, нечаянно соскальзывая на вопрос.

— А-а! — протянул Бахмат облегчённо. — А я думал, хочешь третью часть в монастырь положить на помин души. Покойничка помянуть, Руду. А значит, мальчишка. Так-так.

Не вовсе был, однако, Голтяй дурак, чтобы не осознать глубину собственной глупости — на это ума хватало. Он засопел:

— Знамо дело: побежит, разболтает. Растеряет. Малец. Всё бы ему в бабки играть. Пусть уж здесь сидит, ладно. Что уж...

— Пора его удавить, — просто сказал Бахмат. Больше он не поднимал глаза и в лицо товарищу не смотрел. — Ты в город иди. Я сам. Без тебя. Придёшь — тихо будет.

Уставившись под ноги, он выписывал носком сапога крест, пощипывал легонько бородку. И внезапно — ничто не предвещало такой превратности — затрясся.

— Но-о! — взревел Голтяй, встряхивая приятеля, как пустой мешок. — Случись что без меня с малым — голову оторву! — И так в самом деле тряс, что приглаженная голова Бахмата не находила себе места и болталась, будто слабо привязанная.

Был Голтяй по натуре дик, свиреп и бестолков; как попрёт с мутными от крови глазами — убирайся с дороги! Однако, зажатый железной хваткой, Бахмат не имел возможности выказать благоразумие, то есть убраться, он вообще не имел возможности — какой бы то ни было!

— Удавлю! — ревел Голтяй, зверея, и раз за разом встряхивал приятеля, не взирая на рвотный задушенный хрип. Бахмат не мог собрать целого слова: едва обретал он дыхание, зубы дробно лязгали при первой же попытке поговорить по душам, по-хорошему. — Задушу! — не унимался Голтяй, едва ли замечая, что в последней угрозе, может статься, уж и надобность миновала.

Некому было вступиться за потрясённого до безгласия разбойника, кроме Вешняка. Он и выскочил с криком:

— Оставь его! Ты что?! Убьёшь! Что ты делаешь?! Что ты делаешь?!

Напрасно мальчишка хватал Голтяя за руки, толкал кулаками — Голтяй не чувствовал, не слышал, не видел. Он