До первого перекрёстка Бахмат шёл, не оглядываясь, а тут задержался, рассеянно зыркнул по сторонам и повернул не туда, куда поначалу направлялся. Нечто подобное он проделал и на следующем перекрёстке. Наконец, поплутав по улицам, сунулся в тесный гнилой проход и прислушался. Но вместо того, чтобы двинуться дальше, когда убедился, что ничего особенного не происходит, подпрыгнул, доставши верхнюю доску забора, и перевалился на ту сторону.

Нечаянно попавшему сюда человеку хватило бы взгляда, чтобы проникнуться гнетущим духом заколдованного места.

Всюду стоял хлеб — не пройти. Вытянувшийся ростками в трубку, хотя и чахлый, разреженный хлеб по распаханному двору. Закаменевшая земля едва поддалась плугу, он выбил крупный неровный щебень и цельные глыбы. А там, где нельзя было развернуться плугом, возле тына и под стенами клетей, клетушек, под крыльцом у дома, по закоулкам, — там везде процветали крапива и сорная сволочь, которая начала забивать уже и поле.

В заколдованном дворе, очевидно, никто не жил. Не помяты были сорняки, ни одна тропинка не пролегла через поле. Раз навсегда распахнута дверь, чёрными язвами зияют окна. Привольно чувствовали себя здесь только ласточки — стремительно чертили небо, то и дело шныряя под застрехи и в окна. Островом среди пашни стояла недостроенная клеть, поверх сруба торчали концы занесённых, но так и не уложенных стропил.

В своё время со двором вышел тот нехороший случай, что построен он был, как вызнали старые дошлые люди, на меже. Потому и повадились сюда бесы. Три раза святили двор — ничем эту нечисть взять не могли. Тогда-то знающий человек и посоветовал последнее средство: распахать и засеять овсом. А был то осадный двор, в котором хозяин, московский дворянин, останавливался лишь изредка, наездами, по военному времени. Когда повадились черти, замученные страстями дворники съехали один за другим, и после хозяин никого уж не сумел заманить — не много толку оказалось и от овса.

Все эти мечтания, однако, мало волновали Бахмата, который и сам мог бы рассказать кое-что о шалостях чертей.

Бахмат внимательно оглядел посевы, твёрдые комья земли между стеблями и убедился, что никакой случайный человек не покусился на бесплодное поле. Тогда, выждав ещё, чтобы прислушаться, Бахмат стал подбираться к заброшенному дому, стараясь не поломать нигде ни травинки. Чем ближе он подходил, тем неслышней ступал, а когда различил голоса, на цыпочках проделал оставшийся путь и припал к стене подле волокового оконца.

— На ярмарке хозяин узнал лошадей: ага! Тать, кричит, и вся деревня ваша разбойничья пристань!

Бахмат устроился слушать, обнял бороду и внимал. Ничто не мешало ему зайти в дом и показаться товарищу, но разговор подслушанный, как всякая каверза, доставлял ему особое, почти чувственное удовольствие — в ином случае старые Голтяевы байки едва ли могли бы погрузить Бахмата в столь полную, благоговейную неподвижность.

— Его было ловить — куда! — продолжал рассказчик. — Вскочил на коня — только пыль столбом, поминай как звали. Ну вот, тогда он и стал разбойничать. Нашли на дороге тело, всё в крови. Там в лесу нашли попа, удавленного на осине. И всџ говорят: Муравей! Мужики-то его в лесу встречали. Никому спуску не давал. Деревня там сгорела дотла.

Поймали его? — раздался второй голос, детский.

— Это пока поймали! Пока-то ещё поймали! Да и то ведь, слышь, не поймали, сам пришёл. Такого поймаешь! Упился, себя не помнит, ну и связали его, что с ним делать? Связали. А сколько награбить успел! Страсть сколько! И ничего, я тебе скажу, не отдал. Поднимали его на пытку четыре раза. Четыре! Молчит. Это тебе не в бирюльки играть — молчит... А как стали его вершить, я сам видел. Разложили его на земле, стали давить колесом. И вот, поверишь ли, как руку ему переехало, он эту руку поднял, Муравей, раздробленную руку, лопнуло здесь... вынул из-под колеса и, что ты думаешь? — утёр себе нос. Да на место кладёт под колесо. Положил, смотрит, колесо в крови, потянул руку снова и давай вытирать рукавом кровь. Такой человек был. Муравей. Да. Кабы не упился до смерти, кто б его взял?

— Казнили его? — детский, исполненный страстного напряжения голос.

— Не ушёл. Кто ж его из-под колеса пустит? На воле был, не уберёгся, а теперь что... Руки-ноги передавили, жив был ещё два дня, на шест подняли — стонал. Не приведи господь, колесо.

— А что лучше?

— Лучше всего, как повесят. Чего же лучше? Лучше ничего нет.

Наступило молчание. Бахмат тихонечко подвинулся. Был он терпелив и дождался.

— Ну, бери кости, бросай. Играть-то будешь?

Но мальчик про кости и говорить не стал:

— А добро куда? — спросил он, возвращаясь к Муравью. — Много ведь.

— И теперь в земле! — охотно отвечал Голтяй. — Как бывало: погонятся за ним, когда их четверо собралось, погонятся — дело дрянь! Они все скинут, побросают, в трясину забьют. Золото, серебро, узорочье — всё растрясут! Кинут куда попало и сами найти не могут. Да зарыли сколько! В одном Зубаревом верху сколько кладов позарыто! К Пересухе ближе, слышь, колодец был, так Муравей туда целого коня со сбруей кинул. А сбруя-то серебряная была. Так всего коня и опрокинул — ключом конь пошёл! И что он только ещё в этот колодец не засадил, Муравей! Прорву богатства пометал. Озорник.

— А достать?

— Так ведь и баграми шарили, и верёвку ребята отматывали — все делали. Кушаки связывали с камнем, и заговор, и молитву творили — не могут достать дна! И по сию пору никто не достал. Дна-то в колодце нету! В бездну всё кануло, нету дна у колодца. Понимаешь? Видно, туда... прямо туда — понимаешь? — ухнуло.

— Но ведь находят же. А когда найдёшь?

— Не жадничай. Первое дело: не жадничай. Раздели на три части, что найдёшь. Одну часть отдай в церковь божию, другую на нищую братию, а третью хоть себе возьми — это твоё. А то ведь клад зароют и кладут заклятие: не достанься ты никому! Со страшным заклятием. А разделишь по-божески, злое слово тебя не достанет. Деньги-то проклятые.

— Ну, и третьей части хватило бы, — сказал мальчик, — за жизнь не истратишь.

— Куда истратить! — согласился собеседник. — Кости-то кидай. Давай, — сказал он немного погодя. — Будешь?

Мальчик не отвечал.

— Мы