городок-то наш вшивенький, и край-то наш весь так себе, вшивенький, и люди у нас такие олухи или там бараны, последние в поле обсевки, и что всякий дурак их на кривой объедет, — а между тем вот же умели они с самим королем общаться, вон дядюшка Вендель мог с ним за один присест бочонок молодого вина выдуть. «Хе-хе-хе! — смеялся дядюшка Вендель. — Коли все это попадет в историю, сам отвечать будешь!..» (Конечно, ничего этого я Розарке не рассказывал.)

Когда мы вернулись домой, было уже совсем темно. Мы поужинали, а после ужина напала на меня дремота.

— Ондрейко, не спи! — толкнула меня Розарка.

Я встал, снял пиджак и повесил его на вешалку, прибитую возле двери в кухню. Зевнул и отправился к себе в комнату.

Розарка молча следила за мной. Она не заговорила и тогда, когда я захлопнул за собой дверь.

Я думал, она сердится, но усталость до того сморила меня, что я сразу лег, закрыл глаза и попытался уснуть. Я сосредоточенно прислушивался к ветру, гнездившемуся в кронах деревьев, что росли под самым окном. Ветер временами усиливался, и мне тогда казалось, что деревья собрались улететь. Стук, стук, слушал я, как падают зрелые груши, и думал о Грушковце; когда-то бегал я там по деревянным мосткам или вдоль берега речки, а груш там было столько, что при сильном ветре будто кто-то кропил грушами всю деревню. «Все груши обобьет», — говорили крестьяне, а мы, ребята, сидя на красных кирпичах или на бревнах, подбирали только те, что падали к ногам — стук, стук… А раз я схватил обломок кирпича, палец порезал. Это я говорю о тех кирпичинах, которые мы перебрасывали возле новой школы — четвероклассники, и пятиклассники, и тот долговязый учитель, никак не вспомню имя… ах да, его звали Герберт Шранк… какое чудное имя! Берегись, берегись, Герберт, лови — это ведь груша летит!.. А кто вам дал? — Дедушка! Наш дед был полицейский. Что-то сейчас поделывает Бетка? Бетка, Бетка… Не трогайте груши! Подняв широкий воротник, он медленно шел к нам. За рекой у речки… пес спит под крылечком… Что-то поделывает Маргита?.. А у меня полны карманы, а он мне ничего не сказал, добрый был дедушка, такие толстые вареники варил, как-то раз и меня позвал: «Хочешь, малый, полезай в печь, там сзади горшок с салом стоит, вытащи мне его. А я тебе за это полный горшок вареников дам. Хочешь, малый, полезай в печь!»… А когда я влез, дед запер за мной дверцу, ой, мама, боюсь… «А теперь говори, малый, перестанешь озорничать?» Бу, бу, бу… Вот дед загремел цепью. Нет. Это Герберт Шранк пришел: «Зазбиевайдьелэзгинийгу, бу-бу-бу!»[18] А голова у меня все ниже и ниже, даже вареников не хочется… Дед говорит: «Смотри, вот он, ремень-то… За рекой у речки — да матери не сказывай, а то ничего не дам… Вон какая славная груша!..» А грушу Силко уже спилили… Мы дрова везли, а тут идет дядя Силко с пилкой, а та пилка пылко пилит, мама, боюсь… Чего тебе бояться?.. Дождик, дождик, пуще, наш учитель злющий, я у бога сирота, отворяю ворота!.. Ребята дрова повезут. Дождик-дождик, пуще, а тебе достанется нести рога. Рога, га-га, отчего это у меня голова все ниже, ниже?.. А что делает Бетка? Когда будут спожинки? Девушки настригут лент, украсят навес, все отправятся на музыку… Вот уже урожай свезен… А детишки-то, детишки, как гордо восседают они на телегах, как гордо сидят на телегах — развозят обмолоченное зерно. В каждом дворе сбрасывают по мешку. На каждый двор по мешку, а кое-где и по два — если там две семьи, а где собака лает, там ребятишки в ворота стучатся… До тех пор стучатся, пока не выйдет кто, не спросит: «С чем вы, зерно привезли?» А собака только поглядывает злобно, детишки боятся ее — это черная собака, а черных собак все дети боятся. Черные псы прибегали к нам под Чабраку за яйцами. Найдет такая псина гнездо, как его ни прячь, даже по лестнице, бывало, взберется и слопает все яйца… Один раз даже цыплят такой пес передушил… Такие были у этого пса черные глаза, я думал, это черт, а когда я на него замахнулся, он спрыгнул и кинулся прочь, ведь чертей и нет на свете, черт — просто тот, кто черным вымажется, вот увидишь, как-нибудь покажу тебе черта, бу-бу-бу… А через месяц топить начнем, трубочист к нам придет, а что такое трубочист… Нет, так: черт — это тот, кто все чернит… Знаю, знаю, это все твои ботинки на шнурках, завтра их не надевай, завтра мы купим новые — или лучше шубку? Как в местечко пойдешь, сильный ветер будет…

Я внезапно проснулся. И не сразу отогнал сонливость, не сразу понял, в чем дело. Розарка лежала рядом со мной. Сначала я не шевелился — думал, она мне что-нибудь скажет.

Она молчала.

Прошло довольно много времени, и я слегка пошевелился.

— Розарка, — позвал я ее, сначала тихонько, а потом громче. — Розарка! — Протянул руку, коснулся ее кончиками пальцев.

Она спала. Спала, обняв руками колени, и я чувствовал ее спину и маленькие ступни.

Я убрал руку, медленно вытянул ее поверх одеяла. Опять слушал ветер. Он стучал в окна, рвался под крышу, словно хотел оторвать кусок кровельного железа, который слабо держался. Завтра возьму молоток и как-нибудь укреплю его.

Она проснулась, только когда я начал вылезать из кровати. Сначала вроде немного удивилась, но скоро все вспомнила и, словно раскаиваясь в том, что перехитрила меня, усмехнулась и спрятала голову под подушку. Я стал ей выговаривать, но она притулилась ко мне, и я мигом забыл все укоризненные слова.

Я слез с кровати, начал одеваться. На работу пошел невыспавшийся и в дурном настроении. Потом целый день ворчал на сослуживцев, а когда уходил домой, забыл поздороваться с директором, с которым чуть не столкнулся в воротах. Это вышло нехорошо. Директор, конечно, обиделся; он у нас очень следит за тем, чтобы с ним здоровались, — как все те, кто никогда ничего не значил и, может быть, не значил бы ничего и сейчас, если б не умел использовать именно то, что прежде он ничего не значил. Господи, ну что это я еще голову себе такими вещами забиваю?

Я завернул к почте, бросил письмо, которое написал во время обеденного перерыва. В этом письме я все выложил сестре Маре. Если она не поймет моего положения, то уж и не знаю… Господи, ну отчего у