Шрифт:
Закладка:
Мы видим, как Матханов пытается осуществить этот лозунг на деле в качестве верховного кадия, как, стремясь к тесному сотрудничеству с советскими органами, он лелеет надежду обратить их представителей в свою веру. Мы видим, как, приветствуя открытие советской кабардинской школы, он в то же время уверяет, что школа достигнет своей цели лишь в том случае, если в ней прозвучит священное слово корана. И это было идеологическим выражением определенных тенденций, исходящих из самой жизни, где старое не хотело сдаваться.
Читая роман, не только ощущаешь рельефно изображенные характеры, но и получаешь более глубокие представления о своеобразии социально-бытовой среды, о том, как цепки старые традиции, восстающие против нового или пытающиеся приспособиться к нему. Вот, казалось бы, частная история демагога и приспособленца Давлета, того самого Давлета, который начал свою деятельность в качестве председателя сельсовета с сооружения высокой башни-трибуны, чтобы произносить с нее «умонаправляющие» речи, а кончил скамьей подсудимых за мошенничество при распределении земельных участков. Портрет этого человека выписан с щедринской силой. И в то же время фигура этого приспособленца, принимающая зловещие очертания, неповторима по своей локальности. Это он, Давлет, уподобил фонд крестьянского комитета взаимопомощи традиционному филантропическому отчислению доли урожая в пользу бедных, освященному шариатом. И это было лишь одним из карикатурных преломлений проповедуемых Казгиреем «высоких» идей примирения социалистической революции и законов шариата. Но в большинстве случаев дело не ограничивалось подобными курьезами.
Казгирей Матханов убежден в том, что его борьба за «истинное понимание правоверности и возрождение нравственной чистоты народа» соответствует идеалам свободы и гуманизма. Но уже самая идея религиозно-национальной обособленности, и исключительности, отгораживающая один народ от другого, ставящая одну нацию выше другой, враждебна братству трудящихся, а следовательно, и гуманизму. Деление мира на мусульман и «гяуров» выходит за национальные рамки и приобретает классовую подоплеку: «гяуром» оказывается не только русский, но и кабардинец-коммунист. Призыв к свободе и терпимости оборачивается оголтелой религиозной, национальной и классовой нетерпимостью.
Разве не поучителен и для сегодняшнего дня рассказ Кешокова о попытке противопоставить социалистическому гуманизму религиозно-националистический «гуманизм», распространяющий чувство и долг человеколюбия, свободу и справедливость только на единоверцев и логически порождающий презрение и ненависть к инаковерующим или неверующим. Разве не поучительна эта история для понимания драматических событий, происходящих в некоторых мусульманских странах, освободившихся от колониального гнета и ставших независимыми, странах, где прогрессивные национально-освободительные тенденции подменяются иногда яростной религиозно-националистической нетерпимостью, жестоким преследованием и убийством коммунистов — истинных борцов за национальную независимость, благо трудящихся и братство народов!
Кешоков показывает закономерный процесс возвращения шариатизма к реакционным классовым и религиозным истокам, когда изображает, как под лозунгами и знаменем Казгирея Матханова в одном из балкарских ущелий возникает контрреволюционное восстание. Объявив священную войну большевикам, уздени и их бандитские шайки вырезают в аулах большевиков и советских активистов.
Да, все это делалось под знаменем Матханова, хотя и без его ведома. Пусть он даже сам участвовал в разгроме этого восстания — все это означало идейный крах шариатистов. Не зря Казгирея не покидает «чувство непоправимого несчастья». Не зря он думает о том, что, если бы его поразила пуля, он «не стал бы жалеть об этом».
Однако, реалистически показав путь Матханова, развитие и крах его идеалов, Кешоков завершил повествование о нем малоубедительно.
Можно еще понять попытку Матханова найти себе оправдание в глазах простых людей, его жалкий лепет о том, что «ничего не изменилось сегодня. Это не моя вина, что кто-то украдкой хотел вытереть грязное место полой моей черкески».
Но никак нельзя примириться с тем, что Казгирей Матханов, оказавшись перед большими испытаниями, вдруг решает уехать в Мекку. Такое завершение его судьбы выглядит искусственным.
Речь идет об определенном характере и его конкретном развитии. Матханов, каким его изобразил Кешоков, не мог закончить свой путь так, как об этом рассказано в последней главе. Он достаточно тверд и честен с самим собой. Такие или отряхивали со своих ног религиозно-националистический прах и переходили на сторону большевиков, или становились открытыми буржуазно-националистическими врагами Советской власти.
Идеи и заблуждения Матханова, несомненно отражающие заблуждения многих мусульман — участников революции и гражданской войны, служат тем негативным началом, в борьбе с которым раскрываются лучшие черты и чаяния народа и героев, выражающих передовые устремления этого народа.
Каждый из этих героев — революционных борцов запоминается. И за некоторыми из них стоят реальные исторические прототипы. Так, в биографии и образе Инала Маремканова узнаются отдельные черты ставшего впоследствии популярным далеко за пределами своей республики революционного и государственного деятеля Кабардино-Балкарии Бетала Калмыкова. Но образ Инала не претендует на точное воспроизведение портрета этого деятеля. В нем лишь творчески использован ряд фактов из жизни последнего. Правда, пользуясь неоспоримым правом творческого вымысла, Кешоков, к сожалению, несколько превысил это право: вряд ли закономерно было «назначать» вымышленного героя Инала Маремканова именно на пост председателя Нальчикского окружного ревкома, который, как общеизвестно — и по памяти, и по «Истории Кабарды», — в то время занимал реальный Бетал Калмыков. И это тем более досадно, что в подобном точном «назначении», способном лишь вызвать у читателя недоумение, никакой сюжетной необходимости не было.
Но независимо от отношения к его прототипам образ Инала Маремканова своеобразен и интересен.
Рассказывая о детских и юношеских годах этого бедняцкого сына, писатель как бы выхватывает лучом прожектора из его прошлого наиболее выразительные эпизоды, в которых складывались и проявлялись черты его характера.
Вы обращаете внимание на то, что во время трагически закончившейся ссоры между его отцом и отцом Казгирея «сверкнули косоватые глаза… всегда хмурого четырнадцатилетнего Инала», на то, что подросток «хмуро думает» о гибели отца и об ответственности, легшей на него в поддержании семьи и родовой чести.
Вот юноша Инал, столкнувшись на вечеринке с кровником, с суровым спокойствием и великолепным самообладанием не поддается провокациям ревнителей традиций, науськивающих его на противника. С той же суровой пытливостью он приглядывается к работе слесаря
