– Прочти, папа! Это неправда! Не может быть! Какой ужас! Что мне делать?

Письмо было написано прямым мальчишеским почерком:

«Вустер. Отель «Король Карл»

7 августа

Недда, любимая, только что судили Боба. Его приговорили к трем годам тюрьмы. Сидеть там и смотреть на него было просто ужасно. Он этого не вынесет. Еще страшнее было видеть, как он смотрит на меня. Я больше не могу. Я пойду и сознаюсь во всем. Я обязан это сделать. У меня все продумано; им придется выпустить его. Пойми, если бы не я, он бы никогда этого не сделал. Для меня это вопрос чести. Я не могу позволить, чтобы он так страдал. У меня это не внезапный порыв. Я уже давно решил это сделать, если его признают виновным. Так что в каком-то смысле я испытываю даже облегчение. Я хотел бы раньше повидать тебя, но ты только расстроишься, и у меня потом не хватит духу довести дело до конца. Недда, любовь моя, если ты меня еще не разлюбишь, когда я выйду на свободу, мы с тобой уедем в Новую Зеландию, подальше от этой страны, где тиранят таких бедняг, как Боб. Будь мужественной! Если мне позволят, я завтра тебе напишу.

Твой Дирек».

Первое, что вспомнил Феликс, прочитав это излияние, был взгляд, который кинул маленький адвокат на Дирека, когда тот устроил сцену на следствии, и его слова: «А он тут не замешан, а?» Потом он подумал: «Может быть, именно это сразу разрубит узел?» Но все заглушила третья мысль: «Бедная девочка! Как он смеет, этот мальчишка, опять причинять ей такие страдания!» Он услышал, как она воскликнула:

– Трайст сам мне сказал, что сделал это он! Он мне сказал, когда я была у него в тюрьме. Никакая честь не может потребовать, чтобы человек говорил неправду! Папа, помоги мне!

Феликс не сразу справился с наплывом противоречивых чувств.

– Он написал это письмо вчера вечером, – растерянно произнес он. – Он уже мог выполнить свое намерение. Надо сейчас же поехать к Джону.

Недда стиснула руки:

– Да-да! Конечно!

И у Феликса не хватило мужества сказать вслух то, что он подумал: «Я, правда, не верю, что он нам сможет помочь!» Но хотя, трезво рассуждая, дело обстояло именно так, все же было приятно пойти к человеку, который мог разобраться во всей этой неразберихе, ничего не приукрашивая.

– И на всякий случай все-таки телеграфируем Диреку.

Они тут же отправились на почту, где Феликс составил такую телеграмму:

«Совершенно неуместное благородство, на которое не имеете права, ждите нашего приезда. Феликс Фриленд».

Дав прочесть это Недде, он сунул бланк в окошечко, чувствуя себя очень неловко, ибо употребил слово «благородство».

По дороге к метро он крепко держал ее под руку: для того ли, чтобы вселить в нее храбрость, или, наоборот, стараясь набраться храбрости от нее, трудно сказать, – но он всем сердцем ощущал ее тревогу. Они добрались до Уайтхолла, почти не обменявшись ни словом, написали на визитной карточке «срочно» и уже через десять минут проникли к Джону.

Джон принял их, стоя в высокой белой комнате, где пахло табаком и бумагой; вся обстановка ее состояла из пяти зеленых стульев, стола и бюро с огромным количеством отделений и ящичков, за которым он, очевидно, работал. Феликс, сразу замечавший все, что касалось его дочери, увидел, с каким трепетом она поздоровалась с дядей и как сразу растаяла ледяная неподвижность его лица. Когда они с Неддой уселись на зеленые стулья, а Джон – у своего бюро, Феликс молча отдал ему письмо Дирека. Джон прочел его и поглядел на Недду, потом вынул из кармана трубку, которую, видимо, набил еще до их прихода, закурил и еще раз перечитал письмо.

– Он тут ни при чем? – спросил он, прямо глядя на Недду. – Честное слово?

– Ни при чем, дядя Джон. Ему только кажется, что своими разговорами о несправедливости он толкнул Трайста на этот поступок.

Джон кивнул: лицо девушки убедило его в том, что она говорит правду.

– Есть доказательства?

– Трайст мне сам сказал в тюрьме, что виноват он. Он мне признался, что на него вдруг что-то нашло, когда он увидел сено.

Они помолчали.

– Хорошо! – сказал наконец Джон. – Мы с тобой и отцом поедем туда и поговорим с полицией.

Недда с мольбой подняла руки и чуть слышно спросила:

– Дядя! Папа! А я имею на это право? Ведь он говорит, что это вопрос чести… Не получится, что я его предаю?

Феликс не смог ей ответить, но обрадовался, когда на это решился Джон:

– Бесчестно обманывать закон.

– Конечно, но Дирек мне доверяет, иначе он не написал бы этого письма.

Джон спокойно объяснил ей:

– Мне кажется, что твой долг ясен, моя дорогая. Полиции надо решить, обращать ли ей внимание на это ложное признание. Скрывать от них в данных условиях, что признание это ложное, с нашей стороны просто неправильно. И к тому же, по-моему, глупо.

Как было тяжко Феликсу наблюдать убийственную борьбу, которая шла в сердце дочери – в сердце, которое раньше, а может, и теперь казалось ему неотделимым от его собственного; видеть, как отчаянно она нуждается в его помощи, не решаясь принять решение, – и не оказать ей этой помощи, и бояться сказать правду даже самому себе! Недда сидела, молча глядя в пространство, и только крепко сжатые руки и легкая дрожь губ показывали, как ей трудно.

– Я не могу этого сделать, не повидав его. Мне необходимо сначала поговорить с ним, дядя!

Джон встал и подошел к окну; его тоже взволновало выражение ее лица.

– Постарайся понять, чем ты при этом рискуешь. Если Дирек пошел в полицию и признался, а они ему поверили, он не из тех, кто возьмет свои слова обратно. Если он не позволит тебе сказать правду, ты потеряешь возможность действовать. Гораздо лучше, если сначала поговорим с ним мы с твоим отцом. – Тут Феликсу послышалось, что брат пробормотал: «Будь он проклят!»

Недда поднялась:

– Ну, тогда давайте поедем сейчас. Хорошо, дядя?

Джон с таким чувством приподнял голову Недды и поцеловал ее в лоб, что Феликс был даже растроган.

– Хорошо, – сказал он. – Поедем сейчас.

Они молча доехали на такси до вокзала Паддингтон, раздумывая о том трагическом повороте, который приняло это дело, начавшееся с такого пустяка.

Феликс испытывал глубокое сострадание к дочери, однако им все больше овладевала растерянность, страх