Татьяна остановилась. Она не поверила лепету трехлетней дочки, иное поразило ее. Вместо того чтобы бежать ей навстречу, дети жались друг к другу там, у поленницы, ровно бы уже сиротки.

Татьяна опрометью бросилась во двор. Увидела распахнутую настежь дверь, в проеме ее сутулую фигуру дяди Акима, соседа. Обернувшись на шаги, дядя Аким испуганно отодвинулся в сторонку.

— Извиняюсь, Татьяна… — быстро заговорил он, потупился. — Заставили. Понятой, значит. Обыск…

Татьяна притихла, внезапно завороженная чьим-то голосом, в котором слышалась гнетущая тихая скорбь.

— Между нами, девочками, говоря, зря вы, Храмов, отпираетесь… Только сами себе вредите.

Татьяна вошла в темную избу. Рассмотрев, где Никита, где следователь — она поняла, что идет допрос, — отчаянно произнесла:

— В чем дело? Может, я вам помогу… Я его жена.

— Я догадался, — не переменив скорбного тона, сказал следователь. — Но вы пока подождите. Погуляйте.

Татьяне по глазам его было видно, как много он знает. Повинуясь ему, молодому, но словно бы придавленному непритворной стариковской скорбью, она попятилась к порогу. Уже оттуда бросила долгий взгляд на Никиту. Бледный, он давился папиросными затяжками, смотрел в окно. Появившийся на крыльце сержант, едва удерживая на поводке овчарку, попросил Татьяну посторониться.

Татьяна будто оглохла. Уставилась сперва на сержанта, потом на собаку, пытаясь угадать, нашли ли они, что искали. Что мог спрятать ее Никита, разве только рыбу, если этой ночью ставил перемет. Но вернулся он расстроенный с ведерком карасей, ничего не сказав, лег спать и не уснул: проснулась Аленка, пристала к нему — рассказывай сказку.

За воротами Татьяну дожидались дети. Она обняла всех троих, молча приласкалась к ним. С новой силой вернулась позабытая в горячке боль. Татьяна заметила, как перекашиваются лица дочерей, хотела прикрикнуть, но было уже поздно — заревели в три рта.

Вдруг из дома, перекрыв плач, донесся звон упавшей кастрюли. Татьяна пошла на звук.

Никита стоял, плотно прижавшись спиной к печке, дико таращил глаза, с кочергой в добела сжатой руке.

Следователь по-прежнему спокойно сидел на табуретке, и только сержант да еще лейтенант, видимо выскочивший из второй половины избы, окаменев, смотрели то на Никиту, то на собаку, собравшуюся в комок для прыжка.

— Никита! — крикнула Татьяна.

Видно было, как медленно становится осмысленным взгляд Никиты, как отливает с лица его кровь.

— Ладно, везите, — выдохнул он, швырнув кочергу за печь. — Только без наручников. Это я так… Первый раз в жизни…

Прощались на огороде. Никита одну за другой поцеловал дочерей, махнул рукой, чтобы ушли. Очередь дошла до Татьяны. Помня, что вся опергруппа глядит на них и слушает, Никита сурово отступил от жены, которая чуть было не кинулась ему на грудь. Оглядел ее с головы до ног, мягко, сдержанно улыбнулся.

Примелькавшаяся в неразлучной жизни, виделась сейчас она Никите совсем иной. Только в ту минуту он заметил, какое терпение сквозит в ее небольшой тонкой фигуре. Еще не потеряла девической бойкости грудь, выкормившая трех детей, еще крепки, стройны ноги, будто не знающие износа. Не обвис живот, хотя уже круглится, дышит стесненно. И лишь возле губ, редко целованных в мирской суете, выдавая утомление, пролегли две резкие морщинки.

Татьяна…

Она тоже пристально, точно последний раз, смотрела на мужа. На жесткие его щеки, на лоб с присохшей к нему рыбьей чешуйкой. В глаза его всматривалась Татьяна. И видела в них кроме прощальной тоски и обиду за посрамление. А когда Никита повел ими в сторону леса, Татьяна оглянулась. Лес как лес. Ярко догорает в нем, прощается с поздним осенним зноем листва. Восемь лет назад в нем Татьяна впервые встретила Никиту, тогда застенчивого солдата. В сотый или двухсотый раз — она уже сбилась со счета — волокла Татьяна вязанку хвороста. Никита отобрал, донес до дома…

Вроде горло Никите сдавило, он кашлянул. Скользнул взглядом по осевшей, обветшалой избе, по окну, в котором мельтешили лица дочерей, нахмурился.

— Вот что, Татьяна, — тихо проговорил он, так тихо и мучительно, что стоявший неподалеку следователь насторожился. Никита покосился на того — мол, не беспокойся, ничего особенного не скажу, — продолжал: — Крупная кража на базе. Ловко подстроили, получается, что я. Крыть мне нечем. Не выпутаюсь, если счастливую спичку не вытяну. — Все сильнее хмурясь, смерил глазами живот Татьяны. — Ради живых детей, ради тебя самой прошу. Ни к чему ей, четвертой, появляться, на черный день глядя. Тяжко вам будет. Изведусь я…

Поначалу Татьяна, соглашаясь, кивала, но, едва поняла смысл последних слов Никиты, ее будто схватило леденящим морозом.

Не дожидаясь, когда Татьяна справится с собой, Никита шагнул к машине.

Запоздало очнувшейся Татьяне показалось, что из машины, которая уже катила по проселку, машет Никита. В ответ она подняла руку. Она стояла и махала, не зная, зачем машет — машина уже потерялась из виду, — пока горе не бросило ее наземь.

2

Четвертый раз Татьяна зачала, можно сказать, на радостях. С прилетом птиц, справлявших под липами старого парка шумные свадьбы, Татьяна почувствовала томительное ожидание. Она любила рожать, вынашивала своих дочерей легко, разрешалась без крика и слез, словно бы играючи. После второй девочки, Катюши, появилось у нее смутное чувство вины перед Никитой. Правда, ни одним словом он не попрекнул ее, но не ускользнуло от Татьяны: мечтал о сыне. Когда она принесла третью девочку, Никита пригорюнился. Недолго переживал, добрый нрав пересилил в нем обиду и досаду, и он сам придумал девочке имя — Аленка.

С той весной в дом пришла надежда. Никите прибавили зарплату, пообещали к осени ордер на трехкомнатную квартиру. Городскую, со всеми удобствами. На халупу, что досталась Татьяне в наследство от матери, нашелся покупатель, шахтер с Севера. Договорились, что сразу, как только Никита получит ордер, оформят куплю-продажу, оценив избу в полторы тысячи рублей. Никита с Татьяной обрадовались, — и на том спасибо. Хотя знали, что за здешние избы-развалюхи дают больше, покупая их с дальним прицелом — года через три село снесут и выселенцам дадут новую жилплощадь.

Все шло к тому, что осень грянет истинно золотая. И хотя на деревьях только начинали с горьким запахом лопаться почки, Татьяна жила предчувствием скорой осени. Еще шумела в короткие черные ночи вешняя вода, разгульная весна быстро истрачивала силы, и как раз в ту пору, когда она усмирялась, чтобы выстояться до лета, Татьяна разыскала в сарае заброшенную зыбку. Спрятанную подальше от глаз Никиты, колыбель эту Татьяна выкрасила в зеленый цвет, подновила нарисованные по бокам голубые якоря. Когда-то Никита сам в шутку смастерил ее для первенца сына, а получилось, что Татьяна качала в ней трех дочерей.