выдержала напряжения, голова откинулась назад, на жесткую спинку скамьи. Тревожный его сон часто прерывался, глаза приоткрывались, сонно, устало шарили по сумрачному залу. Он снова впадал в сон, и только руки его, обнявшие горячее тельце сына, бодрствовали, будто сами собой несли сторожевую службу.

Внезапно Григорий вздрогнул, судорожно напряглись его руки, из которых, почудилось, выхватили ребенка. Уже почувствовав, как на полегчавшие колени пахнуло холодом, Григорий понял, что ему не померещилось. Он разодрал веки, увидел перед собой милиционера.

— Он? — коротко спросил милиционер у Катюхиного мужа, стоявшего поодаль.

В глубине зала мелькнуло малиновое платье убегавшей Катюхи. Из-под локтя ее свисали, болтались в воздухе ножонки Димы.

— Он самый, — подтвердил Костя, боязливо отступив на шаг.

Григорий и вправду был страшен. На покрасневшем до багровости лице бледно проступил вздрагивавший ноздрями нос.

Издав зубами скрип, он сорвался с места, но милиционер заученным движением заломил ему правую руку.

— Отпусти, отпусти же! — бешено крикнул Григорий.

— Тихо, моряк, тихо! — сказал ему подбежавший на подмогу сержант.

Григория повели в конец зала. В тесной, обкуренной комнатушке сидел, заполняя какую-то бумагу, лейтенант.

— Вроде не цыган, а детей воруешь, — миролюбиво сказал он, присмотревшись к Григорию.

Глубоко, часто дыша, Григорий пытался усмирить расходившееся сердце, затравленно озирался.

— Сына кровного, товарищи, — выдавил наконец. — Все по закону… И алименты отдал вперед, одиннадцать тысяч выложил…

Не зная, как лучше убедить людей, Григорий сотворил крестное знамение.

Вокруг засмеялись.

— Успокойся, моряк, — сказал сержант. — Приди в норму.

— Ну-ка, приведи этого!.. — приказал лейтенант милиционеру. — Эту тоже!

Григорий яростно напрягся, стоял, оглаживая сильно болевшую правую руку.

— Не вздумай! — предупредил его лейтенант. — Загремишь по статье…

Первым у порога показался Костя, по-прежнему мешковатый, вареный, с отчужденно-замкнутым лицом. Невинно-страдальчески поморгав, уставился на лейтенанта. Потом появилась Катюха, где-то оставившая Димку. Она встала рядом с мужем, избегая взгляда Григория, изобразила обиженную сирую бабу.

— Говорит, деньги вам дал, — резко произнес лейтенант. — Было такое?

— Брешет он, — спокойно сказала Катюха. — Он, товарищ начальник, в злобе что хошь наговорит. Натура такая…

— Чего не было, того не было, — пошевелил губами Катюхин муж. — Напраслину несет, понятное дело…

— Одиннадцать тыщ сотенными, — слабо и беспомощно напомнил Григорий.

— Приснились они тебе спьяну-то, — с усмешкой отрезала Катюха.

От этой холодной усмешки, от голоса, теперь совсем чужого, у Григория в груди сделалось пусто. Тупая боль ударила в голову, и в ней разом угас прежний диковатый огонь.

— Ваша взяла, — тихо проговорил он, обратился к лейтенанту: — Кончайте эту волынку…

Он устало опустился на табуретку, съежился, без всякого интереса отметив, как появляется в нем странное равнодушное неверие в то, что здесь произошло.

В комнате стало тихо, и в этой давящей душу тишине лейтенант вполголоса разговаривал с кем-то по телефону.

— Деньги точно дал? — спросил он, кладя трубку.

— Дал, — безразлично ответил Григорий.

— Вот паскуда! — выругался лейтенант. — И ты хорош! Ни разу в жизни не обманывали тебя? Расписку бы потребовал. А еще моряк? Куда теперь?

— В сторону моря, — вздохнул Григорий.

— Я тебя отпускаю, — сказал лейтенант. — Только смотри — больше не связывайся.

Над станционной площадью светилось серое предутреннее небо. Звезды уже поблекли, но Григорий легко, привычно отыскивал Большую Медведицу, скользнул по «ковшу» затуманенным взглядом, остановил его на точке, сиявшей ярче других. Это была его звезда — Полярная. На мгновение как бы проступил из сумеречной дали матросский кубрик с фигурой гармониста, и Григорий почти явственно услышал зовущий, веселый наигрыш.

Пустыми осиротевшими руками, которые еще помнили тяжесть сыновнего тела, Григорий обнял одинокий куст сирени, сунул голову в парную теплую листву.

Из-за поворота выбежала, наполняя тишину нежным звоном, утренняя электричка.

МЕЖДУ ДНЕМ И НОЧЬЮ

1

На закате спокойного дня к Никите Храмову нежданно-негаданно приехала милиция. Первым высмотрел желто-синюю машину, напропалую катившую по жнивью, сам Никита. В другой раз, может, она бы не так сильно лезла в глаза, но в эту пору осеннего запустения, когда хлеба давно убраны, пооблетевшие перелески проглядываются насквозь, все малое и большое, что движется от города в сторону села, как на ладони.

Пока машина во всю прыть ехала к задам, где блестел накатанный проселок, Никите думалось — свернет она, пробежит мимо, торопясь неизвестно куда. Но когда она, сторожа фарами окно, двинулась прямиком по огороду, спокойное любопытство у Никиты как отрубило. По шибкой езде, по тревожно коротким вспышкам «мигалки» на крыше машины Никита понял: нагрянули неспроста.

Он сорвал с гвоздя темную гимнастерку, потянулся за брюками. Бестолково покружив по избе, напрягся слухом. Раздавались быстрые тяжелые шаги, нетерпеливо скулила собака.

Совсем растерявшись, Никита спохватился спрятать ведро с карасями, законно, на крючок пойманными, под детское корыто.

Потом разом успокоился. Даже улыбнуться смог, подпоясаться, смыть с рук рыбью чешую. Уже направился к двери, чтобы впустить нежданных гостей, как щемяще отчетливо затикали до этого неслышные ходики. Никита сразу сообразил, почему его привлек их звук: с минуты на минуту должна прийти Татьяна.

Татьяна еще с косогора, откуда видно все село в семнадцать домов, заметила милицейскую машину. Она долго глядела на нее, опрятную, хвастливо броскую даже среди ярких красок бабьего лета, приветливо кивнула: в добрый час. Никита для милиции, знала Татьяна, человек не чужой: восьмой год состоял стрелком военизированной охраны при торговой базе.

Медленно, осторожно спускалась Татьяна вниз. С каждым днем все труднее давался ей этот спуск. Шел пятый месяц, как она затяжелела четвертый раз. Татьяне, родившей трех дочерей, очередное бремя было привычно, только чаще, чем в прежние времена, кружилась голова. Особенно здесь, возле ключика, не видного глазу — замело его слетевшими со старых лип листьями. Мутила тут голову горькая прель.

Татьяна зажмурилась — сейчас начнется. Но прежде чем почувствовала слабость, она услышала тоненький голосок. Сквозь звон ткацкого цеха, еще не утихший в ушах, проник этот родимый голос, и Татьяна напружинилась. Метнула прояснившийся взгляд в сторону своего дома. По-над забором светились, как подсолнухи, три выцветшие за лето головы — Маринкина, Катюшина и Аленкина. Аленка плакала. По огороду, переходя от одной кучи картофельной ботвы к другой, милиционер водил собаку-ищейку. На мгновение Татьяна онемела от недоброго предчувствия. Она поскользнулась на прелом листе, упала. Задыхаясь от сырого грибного запаха, от сводящей судорогой боли, Татьяна на четвереньках добралась до ближайшей липы. Прислонилась к ее морщинистому боку, перевела дыхание. Светлый знойный туман заволакивал глаза. В живот натекла упругая, как на сносях, тяжесть.

Пересилив себя, Татьяна зашагала по откосу, перешла мост и уже с тропинки, ведущей к дому, окликнула детей.

— Мамочка-а! — закричала Аленка, сползая с поленницы. — Мамочка,