Шрифт:
Закладка:
Оппенгеймер также вкратце отметил, что Росси Ломаниц был уволен из лаборатории и призван в армию из-за «невероятно опрометчивого проступка». Роберт признал, что Джо Вайнберг и Ломаниц были его друзьями и что еще один бывший аспирант, доктор Ирвинг Дэвид Фокс, участвовал в попытке создания профсоюза в лаборатории радиации. Отвечая на вопрос о Кеннете Мэе, Оппенгеймер назвал его «откровенным коммунистом».
Оппенгеймер очень старался угодить. Называл, где можно, конкретные имена. Но когда его спросили о членстве в партии его брата, Роберт ответил: «Господин председатель, я отвечу на заданные мне вопросы. Однако прошу вас воздержаться от вопросов о моем брате. Если они для вас так важны, вы можете задать их непосредственно Фрэнку. Если вы все же решите задать их мне, я отвечу, но я прошу вас этого не делать».
Проявив редкостную предупредительность, юрист КРАД отозвал вопрос о брате Оппенгеймера. Перед перерывом конгрессмен Никсон заявил, что ответы Оппенгеймера произвели на него «потрясающее впечатление» и что он «невероятно рад видеть его на важном посту нашей программы». Хладнокровное выступление Оппенгеймера понравилось и Джо Вольпе: «Роберт, похоже, решил околдовать конгрессменов своим обаянием». После заседания все шесть членов КРАД по очереди пожали знаменитому ученому руку. Неудивительно, что Роберт по-прежнему полагался на свою славу как на защитный барьер.
Оппенгеймер пережил заседание комиссии без малейшего ущерба для себя, но его бывшим ученикам повезло меньше. Через день после заслушивания Оппенгеймера Бернард Питерс предстал перед комиссией всего на какие-то двадцать минут. Питерс отрицал свою причастность к КП в Германии или США, как и то, что его жена, доктор Ханна Питерс, состояла в партии и что он был знаком со Стивом Нельсоном.
Питерс терялся в догадках о том, что Оппенгеймер мог рассказать комиссии днем раньше, поэтому по пути в Рочестер остановился в Принстоне и заглянул к наставнику. Оппи пошутил: «Сам Бог направлял их вопросы так, что мне не пришлось говорить ничего предосудительного». Однако неделей позже свидетельские показания Роберта на закрытом заседании просочились в «Рочестер таймс-юнион». Заголовок вопил: «Доктор Оппенгеймер однажды назвал Питерса “наверняка красным”». Коллеги Питерса прочитали, что он бежал из Дахау с помощью «хитрости» и отзывался о Коммунистической партии как недостаточно преданной делу вооруженного восстания.
Питерс немедленно понял, что может потерять работу. Не далее как годом раньше кто-то из КРАД слил еще одно свидетельское показание, и после того, как «Рочестер таймс-юнион» опубликовала статью под заголовком «Ученый РУ подозревается в шпионаже», Питерс подал на газету в суд. Тяжба завершилась мировым соглашением и символической компенсацией в один доллар. Когда вышла вторая статья, Питерс сразу понял, чем грозит возобновление подозрений. Он немедленно опроверг показания Оппенгеймера, заявив «Рочестер таймс-юнион»: «Я никогда не говорил доктору Оппенгеймеру либо кому-нибудь другому, что состоял в Коммунистической партии, потому что я в ней никогда не состоял. Однако я действительно говорил, что меня восхищает мужественная борьба этой партии против нацизма… и восхищают герои, погибшие в концлагере Дахау». Питер признал, что его политические взгляды по сей день остаются «неортодоксальными», приведя в пример свое твердое неприятие расовой дискриминации и веру в «желательность социализма». Но коммунистом он не был.
В тот же день Питерс написал Оппенгеймеру письмо, вложив в него вырезку с газетной статьей, в котором просил прояснить, говорил ли Роберт подобные вещи на заседании КРАД. «Вы правы в том, что я призывал к “прямым акциям” против фашистских диктатур. Но можете ли вы припомнить хотя бы один случай, когда я призывал бы к таким действиям в стране, где большинство народа поддерживает правительство, которое оно выбрало?» Питерс далее спрашивал: «Откуда вы взяли драматическую историю о моем участии в уличных побоищах? Хотел бы я, чтобы так оно и было». Питерс был настолько взбешен, что спросил у адвоката, хватит ли ему улик, чтобы подать на Роберта в суд за клевету.
Через пять дней, 20 июня, Оппенгеймер позвонил адвокату Питерса Солу Линовитцу и передал сообщение для Ханны Питерс: он выражает «крайнее возмущение» газетной статьей и настаивает, что его слова на слушании были переданы в искаженном виде. Роберт сообщил, что с нетерпением желает поговорить с Бернардом.
Вскоре после этого Фрэнк Оппенгеймер, Ханс Бете и Виктор Вайскопф хором выразили болезненное удивление, что Оппи мог оговорить коллегу подобным образом. Вайскопф и Бете написали, что у них не укладывается в голове, как он мог сказать подобные вещи о Питерсе. Они потребовали «разъяснить недоразумение и сделать все, что в его силах, чтобы предотвратить увольнение Питерса с работы». Бете написал: «Я помню, что вы отзывались о семействе Питерсов в самых лестных выражениях, и они определенно считали вас другом. Как можно было представить побег Питерса из Дахау в качестве свидетельства его склонности к “прямым акциям”, а не стремления избегнуть смертельной опасности?»
Эдвард Кондон, друг Оппи по Геттингену и одно время его заместитель в Лос-Аламосе, был разгневан и «неописуемо шокирован». Кондон, занимавший теперь должность директора Бюро стандартов США, и сам бывал мишенью для нападок правых с Капитолийского холма. 23 июня 1949 года он писал своей жене Эмилии: «Я убежден, что Роберт Оппенгеймер теряет рассудок. <…> Если Оппи по-настоящему выйдет из равновесия, это ввиду его положения и авторства отчета Ачесона — Лилиенталя о международном контроле над атомной энергией может возыметь крайне тяжелые последствия. <…> Если он сломается, это будет настоящая трагедия. Я всего лишь надеюсь, что он не утащит за собой многих других. Питерс говорит, что показания, которые дал на него Оппи, содержат массу откровенной лжи, несмотря на то что правда определенно была ему известна».
Кондон в разговоре с женой сообщил, что слышал от людей в Принстоне, будто «Оппи пребывал последние недели в состоянии крайне высокого напряжения… и, похоже, пережил срыв из опасения, что сам подвергнется нападкам. Разумеется, он понимает, что сам был замешан в левой деятельности в Беркли не меньше других, кого в ней обвиняют. <…> Такое впечатление, что он пытается купить собственную неприкосновенность, став доносчиком…»
Расстроенный Кондон отправил Оппи резкое письмо: «Я долго мучился бессонницей, пытаясь понять, как вы могли говорить подобным образом о человеке, с которым были знакомы так долго
