Шрифт:
Закладка:
Незнакомец… Она никогда больше его не поцелует, не прикоснется к нему! Ненависть, как бездна, разделяет их… Клер прижала к груди задремавшую было Фостин. Сейчас больше всего на свете она желала оставить девочку у себя. Судья с помощниками и судейский секретарь заняли свои места. Дюбрёй встал рядом с жандармом. Клер наблюдала за происходящим сквозь густую пелену слез. Бертран был рядом с Жаном. В зале какое-то время перешептывались, затем громкий, звучный голос произнес:
— Обвиняемый, встаньте!
В ушах у Клер зазвенело. Перед глазами замелькали черные мушки. Лоб взмок от пота, хотя ее знобило. Слова прорвались в сознание, как сквозь туман, — далекие, невнятные:
«…Приговорен к пятнадцати годам принудительных работ на каторге Сен-Мартен-де-Ре за убийство Поля Дорле, использование поддельных документов, удостоверяющих личность, и присвоение упомянутой личности!»
Клер потеряла сознание, увлекая в своем падении ребенка. Фостин, внезапно проснувшись, завопила. Жандармам пришлось взять Жана в кольцо: он рвался к дочке и отчаянно отбивался. Судья велел очистить помещение. Бертран воспользовался сумятицей и общей паникой. Пока Гийом приводил в чувство Клер, а Бертий громко негодовала, адвокат схватил Фостин и, пробежав с нею между рядами скамеек, протянул ее Жану, не выпуская из рук. Это заняло не больше двух минут.
— Дюмон, скорее, поцелуйте ребенка!
Жан успел чмокнуть девочку в щеку. Она закричала «Папа!» в тот момент, когда жандармы поволокли его прочь. Судейский секретарь шепнул Бертрану:
— Вас могут лишить практики, мэтр Жиро, за то, что вы только что сделали!
— Ну и пусть! — отвечал молодой адвокат. — Займусь фермерством, благо земля у меня есть. Я буду просить для Дюмона помилования и добьюсь его!
Это дерзкое обещание потерялось в рыданиях маленькой Фостин. Этьенетта освободила адвоката от его обременительной ноши и вышла. Колен поспешил за ней. Базиль тяжело оперся о плечо Леона.
— Для Жана все кончено, — посетовал он. — Мальчик, помоги мне выйти на воздух! Что-то мне нехорошо…
Клер очнулась довольно быстро: по совету булочницы с улицы Пост Гийом растирал ей щеки и ладошки. Элегантно одетая девушка из публики имела при себе флакон с нюхательной солью, который сразу же и предложила.
Всеми забытая, Бертий внезапно ощутила чье-то присутствие за спиной: Бертран толкал ее кресло по направлению к вестибюлю. Он сказал тихо:
— Мне очень жаль, мадам! Я сделал все, что мог. Попытаюсь отсрочить отправку Дюмона на каторгу, но, слава Богу, это уже не Французская Гвинея!
А еще — подам ходатайство о помиловании. Наш президент Эмиль Лубе[42] — выходец из народа, убежденный социалист. Дело Дюмона не оставит его равнодушным. Передайте это Клер!
— Вы были великолепны! — взволнованно отвечала Бертий. — Бертран, спасибо!
Он схватил ее ручку, затянутую в черное кружево перчатки, и поцеловал сперва кончики пальцев, а потом и запястье, после чего скрылся в соседнем кабинете. Бертий смежила веки, ее дыхание ускорилось.
— Он любит меня! — сказала она себе. — О, если он меня любит, я всё смогу!
Глава 19. Меч правосудия
Пастушья мельница, 15 октября 1902 года
— Странно видеть мельницу пустой, и дом тоже, — тихо проговорил Фолле.
— Твоя правда! Хорошо, что пришел перекусить с нами, — отвечала Раймонда, которая как раз смахивала крошки со стола. — И Соважон всегда рядом. Хозяйка говорит, с ним нам с мальчишками бояться нечего!
Служанка предложила Фолле пообедать с ней и хозяйскими детьми. Матье и Николя по этому случаю вели себя на редкость хорошо. Отсутствие отца и старшей сестры их слегка тревожило.
— Я бы тоже с удовольствием поехала с ними в суд, — вздохнула Раймонда. — Знать бы, что там сейчас происходит… Леон, конечно, расскажет, но видеть и слышать все самой — другое дело!
— Уже скучаешь по своему жениху? — поддел девушку Матье.
— Кто это у нас тут такой фантазер? Не вздумай сказать такое при мадам Клер, ей забот хватает.
Николя, который до этой поры позевывал, вдруг начал хныкать.
— Хочу к маме! И к папе!
— Не плачь! Фолле возьмет вас с собой в лес за грибами! — сказала Раймонда, утирая ему нос.
На дворе ярко светило солнце. Матье, прижавшись носом к стеклу, смотрел на темно-зеленую полосу самшитовой рощи за зданием конюшни и на далекие скалы.
— Я скажу мэтру Руа, что вы вели себя примерно, — пообещала Раймонда. — Думаю, он привезет вам из города по ячменному леденцу!
— Не хочу за грибами! — буркнул Николя, который так и остался сидеть на лавке.
— А в лесу полно лягушек, рыжих, как опавшие листья. И я тебе вырежу посох! — пытался рабочий умаслить мальчика.
Николя показал ему язык. Раймонда с трудом удержалась, чтобы не отхлестать безобразника по щекам. По ее мнению, он был капризный и ленивый.
Матье на одной ножке доскакал до сводного брата и дернул за волосы возле шеи.
— Я найду больше грибов, чем ты! Не хочешь идти с нами — ну и ладно!
Служанка приказала ему оставить Николя в покое. Младший сын мэтра Руа легко впадал в истерику, и успокоить его, ревущего, бывало непросто.
— Не трогай его! Если не хочет в лес, пусть идет и поспит! Мне еще надо подмести пол и помыть посуду. Потом займусь ужином. Хозяева приедут голодные — после такого-то дня!
Фолле наблюдал за Раймондой, не помышляя, впрочем, ни о чем дурном. За юбками он не бегал, и многие товарищи по работе над ним из-за этого насмехались. В женщинах его привлекало то, что он сам называл «лучшим», — доброта, мягкосердечие. Он равно любил и нахваливал выпечку Клер и омлеты молодой служанки. А если девушка в придачу оказывалась хорошенькой, он с одобрительной улыбкой мог полюбоваться крутыми бедрами или округлостью груди под блузкой.
— Хороший ты парень, Фолле! — воскликнула Раймонда. — Мы с тобой все равно что родственники. Ты ведь был мужем моей сестры. Я до сих пор по ней скучаю.
— И я тоже, — шепотом отозвался Фолле. — Мы с Катрин, как-никак, были женаты!
Соважон не спускал глаз с Матье, который как раз поскакал за корзинкой. Пес-полукровка обожал гулять и в предвкушении прогулки уже повиливал хвостом. Фолле встал с лавки.
— Надо идти! Что-то небо хмурится…
— Присматривай за ними, Фолле! — попросила девушка. — Особенно за этим!
Она указала на Николя. Мальчик тут же залился слезами. В семье к этому давно привыкли. Он рыдал, широко
