жаждет внести свою лепту. В интервью он говорит о том «неизбежном факте, что литература, кажется, менее подвержена переменам, чем другие виды искусства, потому что ее материалом служит обычный язык». Он непременно ссылается на музыку Джона Кейджа. Потом благоразумно добавляет, что и коренные перемены в литературе из поколения в поколение касались и будут касаться чаще различных способов восприятия и изображения, чем формы и техники сюжета».

Барт называет своих любимых авторов: очевидно «Борхес, Беккет и Набоков наряду с современными великими мастерами (такими, как Итало Кальвино, Роб-Грие, Джон Хоке, Уильям Гэсс, Доналд Бартельм), которые экспериментировали с формой и техникой, и даже со средствами художественной литературы, прибегая к диаграммам, магнитофонным лентам и предметам...» У этих писателей (кроме Роб-Грие) более или менее фантастический или, как сказал бы Борхес, «ирреалистический взгляд на действительность...» Барт думает и надеется, что такой вид литературы укоренится в 70-е годы.

Что такое «ирреализм*? То, что может быть понято. Это— заманчивая цель для писателя, хотя сам термин не представляет собой ничего нового для авторов многих претенциозных произведений. Кроме того, Барт полагает, что реализм—«своеобразное отклонение в истории литературы». Я не знаю в точности, что он понимает под реализмом. В конце концов, греческие мифы, о которых он любит поговорить, были когда-то «реальностью» для тех, кто использовал их как материал для повествования. Но далее Барт вещает: «Вероятно, мы должны согласиться с тем, что письмо и чтение являются «линейной деятельностью» и привлекают внимание писателей к тем аспектам нашего опыта, которые лучше всего передать в виде линии, то есть словами, идущими слева направо: подлежащие, сказуемые, дополнения, пунктуация!» Конец его рассуждений звучит довольно грустно: «В наши дни фокус, мне думается, в любом виде искусства состоит в умении всячески ловчить». Вернее не скажешь!

«Плавучая опера» (1956) и «Конец пути» (1958) — два романа такого рода, что их можно назвать прозой «Спокойствия» и «Неподвижности» («С» и «Н») и даже чем-то получше. Автор сообщает, что написал их, когда ему шел двадцать четвертый год (то было «чудесное время» в его жизни). Конец первого романа не понравился издателям, он переработал книгу, и я читал уже новый вариант. Роман написан от первого лица простонародным языком восточного побережья Мэриленда, откуда Барт родом. Герой болтлив, но не вызывает раздражения: «В тот день мне стукнуло тридцать семь, и, как было заведено, новый день я обычно приветствовал глотком шербрука из бутылки, стоящей на подоконнике. Там и теперь стоит бутылка, но уже не та...»

Принято вкладывать слишком большой смысл в слова Ролана Барта («Лепет бессмыслицы» в его “8/2”): «Некоторые рассказчики любят усложнять мысль или, если угодно, находить массу смысловых оттенков в какой-нибудь примитивной болтовне, типичной для начальной или инфантильной стадии современного дискура, когда превалировал страх не уловить его сути; сейчас же, напротив, в наших последних или «новых» романах действие или событие выдвинуто на первый план «без осмысления содержания».

Как и следовало ожидать, Барт начал с подражания старым мастерам. Он хотел, чтобы мы узнали все об адюльтере, вымогательстве, попойках, то есть обо всем, что дает самую реальную картину жизни восточного побережья Мэриленда, где никто ничему не удивляется. «Чарли, он же Чарли Паркс, адвокат, чья контора помещалась рядом с нами. Он был моим закадычным другом и партнером по покеру, а сейчас мы противники в одной запутанной тяжбе...»

В 1960 году Барт опубликовал роман «Продавец табака». На мягкой обложке красуются слова из «Нью-Йорк тайме бук ревью»: «Потрясающе смешно, отвратительное злословие.. Книга представляет собой беспощадную сатиру на все человечество...» Обычно я живо и страстно реагирую на все, что потрясающе смешно или является отвратительным зубоскальством., короче говоря, на саму газету «Нью-Йорк тайме», но, читая книгу, все, на что я оказался способен,— это выдавить улыбку на лице, когда встречал вялые шутки и отталкивающую стилизацию под мнимый XVIII век. («Меня расстраивает как раз Не это, а убеждение

Эндрю в том, что у меня порочные намерения по отношению к девушке. Если что-нибудь и невозможно, то это...») Я остановился на четыреста двенадцатой странице, а оставалось прочитать еще четыреста семь. Предложения все время распадались на части, и, как заметил по этому поводу Петер Хандке в «Каспаре», «каждое предложение ведет вас за собой; вы преодолеваете все посредством предложения: предложение помогает вам преодолеть все, когда сами вы не можете это сделать, и поэтому вы все преодолеваете» и т. д.

Можно рехнуться, пытаясь сопоставить взгляды Барта на его творчество с его собственными произведениями. Он много говорит дельного. Очевидно, он умен. Тем не менее он убеждает нас, что, когда обращается от прозы «Спокойствия» и «Неподвижности» («С» и «Н») своих первых романов к, так сказать, «сверхспокойствию» и «неподвижности» «Продавца табака», то движется от «обычной комической манеры к фарсовой, которая в отличие от комедии дает больше свободы воображению». Конечно, в его первых двух книгах присутствуют комические элементы. Однако тяжеловесные шутки третьей книги не имеют отношения ни к фарсу, ни к сатире и ни к чему другому, кроме как сочинениям учителя английского языка на довольно низком уровне. Я могу лишь предположить, что поклонники книги столь же невежественны относительно XVIII века, как и сам автор (или, точнее, писательское воображение), и что ни автор, ни читатели-поклонники не обладают чувством юмора—справедливо отмеченный многими иностранцами факт касательно американцев вообще и их тяжеловесных романистов в частности. Так что американцам все еще чего-то чуточку не хватает, чтобы сравняться с остальным человечеством в остроумии.

«Козлоюноша ДЖАЙЛС» появился в 1966 году. Вот еще восемьсот страниц честолюбивых сочинений, которые надо не читать, а изучать, словно это школьный учебник. Не буду пересказывать содержание, скажу только, что в центре повествования университет—метафора вселенной. Полагаю, что книга станет одним из главных американских романов об университете и сбрасывать ее со счетов—все равно что игнорировать существование факультетов английского языка, которые сделали возможным ее появление. Повествование поражает своей топорностью. В романе есть стишки наподобие: «Агнора: Ради Пита, мальчики, бросьте. Разве вы не понимаете, положение жены декана в течение довольно длительного времени обязывает меня сохранять свой престиж в обществе?»

Барт думает, что слово «человеческий» — существительное; он также полагает, что «ДЖАЙЛС» произносится с мягким звуком «г», как в слове «гайл», а не «ж», как в слове «джайент». Отсюда, однако, следует, что обученные, но невежественные учителя английского языка—новые варвары, бездумно воскрешающие средневековье.

С 1968 года Барт стал следовать канонам французского «нового романа». Результатом явилась книга «Заблудившись в комнате смеха» — сборник (или, как он