Шрифт:
Закладка:
12 ноября
Выехали на объект, чтобы навести последний лоск. Укутали всю эту радость до весны 1965 года и в 15 часов отчалили с острова; на Крокё прибыли при жестком лобовом ветре. Автобус сильно опаздывал, так что нам пришлось долго его ждать в мороз на проселке. Говорить было особенно не о чем, потому что все было вроде как обговорено. Так что пока прощаемся, с наилучшими пожеланиями с Крокё.
3
Иногда Брюнстрём рассказывал о великом ледоходе. Говорил, что, мол, если вы никогда его не видели, то не видели вообще ничего, и это он не о том, как лед вскрывается в заливчиках архипелага.
Мы с Туути загорелись мыслью поглядеть на настоящий ледоход, но удалось нам это только через несколько лет. Была ранняя весна, самое начало марта.
Мы наняли аэроглиссер, его построил Вальтер Лильеберг с Пеллинки. Корпус снизу он обшил фанерой с усилением из стеклопластика, поставил мотор «Крайслер». На корме располагался самолетный пропеллер – пассажиров от него защищала обрезанная рама пружинной кровати. На борт можно было взять рюкзак, если сесть, высоко подняв колени.
И вот мотор взревел, и наш экипаж с дикой скоростью понесся по льду, пока тот не закончился и лодка-амфибия, осев до палубы в воду, не начала пыхтеть. Потом медленно двинулась, затем снова вползла на лед и понеслась дальше. Так мы и пробирались, пока не доехали до полыньи, плотно забитой льдом. Тогда капитан вышел из лодки, пнул ближайшую льдину и снова запрыгнул на борт, аэроглиссер развернулся носом в другую сторону и двинулся в обход. Все шло как надо. Последние километры мы пулей летели по блестящему льду, темному и прозрачному, катились по мели, и под нами качались леса коричневых водорослей.
Наконец мы прибыли на наш остров, а аэроглиссер умчался восвояси.
За зиму дом промерз. (Брюнстрём бы заметил: «Холод как в волчьей норе».) А все дрова кто-то сжег. Мы нашли пару деревянных ящиков в подвале и растопили ими печь, затащили внутрь козлы и несколько обледеневших чурок, чтобы они оттаяли.
Мы были в эйфории от перемены места и радостных ожиданий и бесцельно бегали туда-сюда по снегу, кидаясь снежками в створный знак. Из тонкого куска фанеры Туути смастерила санки с загнутым вверх передком, и мы катались на них с нашей скалы, заезжая далеко по льду.
Устав от этого развлечения, мы присели, чтобы осмотреться. Море, насколько хватало взгляда, было со всех сторон белое как мел. И только в этот момент мы ощутили эту абсолютную тишину.
И поняли, что говорим шепотом.
А затем началось долгое ожидание. Меня захватило новое ощущение уединенности: это была отнюдь не изоляция, а возможность побыть наедине с самой собой без каких-либо угрызений совести. Не знаю, как так вышло, но это было очень легко, и я просто разрешила себе радоваться.
Туути выпиливала во льду лунки, чтобы выливать в них помои.
Мы всё больше молчали и занимались повседневными делами, будто каждая была сама по себе, это приносило невероятный покой.
И вот однажды ночью все случилось, но где-то очень далеко в море – вероятно, без единого зрителя. Это напоминало то ли отзвуки грозы, то ли канонаду. Мы забрались на скалу, чтобы все увидеть, но куда ни глянь – та же ледяная пустыня. Ждали и мерзли долго, но ничего не происходило, так что мы подбросили дров в печку и легли спать.
Ну как вообще можно простить того, кому не хватает терпения, когда речь идет о собственной идее фикс?
Вот просто хочу задаться вопросом: как же так вышло в тот раз с Везувием, когда он слегка пошевелился, и в тот момент я была прямо там? Мне было девятнадцать, я всю жизнь мечтала увидеть огнедышащую гору. Светила луна, летели искры, земля накалялась – а что сделала я?! Послушно села в туристический автобус и поехала назад в гостиницу, выпила чаю и легла спать! Ну как же можно спать, когда такое происходит? Ведь я могла остаться и всю ночь пробыть с Везувием наедине.
Так или иначе, мы всё проспали. Когда проснулись, море уже было покрыто вскрывшимся льдом. Мимо проплывали влекомые легким зюйд-вестом табернакли[168] невиданной формы, ледяные шатры и пики, сверкающие и прекрасные, размером то с трамвай, то с собор, то с древнюю пещеру, да со что угодно! И они меняли цвет, как им только вздумается: голубые, зеленые – а по вечерам оранжевые. Рано утром они могли быть розовыми.
Задул сильный ветер, и льдины стали налетать одна на другую (турманом[169], как сказал бы Брюнстрём), они громоздились друг на друга, вздымались и валились вниз, безостановочно и невообразимо меняли форму на своем последнем пути к превращению в воду.
Озерцо наше, промерзнув до самого дна, оставалось неподвижным, а на входе в него среди черных камней все еще лежал нетронутый снег.
Туути на это заметила, что да, мол, наверное, здорово перекрашиваться в разные цвета по девятнадцать раз на дню, но все же самое чистое и честное, что существует, – это черно-белая гамма.
Каждую весну первой расцветает ложечница. Она хорошо себя чувствует на севере, вдоль берегов, где ее когда-то высадили моряки. У нее очень маленькие белые цветочки и терпкий вкус. Затем появляются анютины глазки, а после настает черед и всех остальных цветов цвести бурно и непродолжительно.
4
Записки Брюнстрёма
Давно не писал, сейчас уже весна 1965 года. Продолжаем строить. 9 января заказали окна и двери, а 18-го числа – старомодную чугунную печь с Хаттулы. 8 апреля отправились вдвоем с Шёблумом в Порвоо, чтобы проолифить окна и двери на месте. 25 апреля вставили рамы. 2 мая вставили стекла и врезали петли.
3 мая
Рассвет просиял нежным румянцем, но, когда я встал, небо уже было голубым. Отправился за катером на эллинг[170] на Рённшере и с Шёблумом погрузил все необходимое, затем поплыл по Юнгфрустигену в сторону морской пристани, чтобы забрать оттуда девушек; мы договаривались на девять утра. Все было нормально, только в Хельсинки мотор начал чудить, работал на одном цилиндре, и свеча тоже забарахлила, пришлось ее поскрести, на это ушло какое-то время. Затем турманом полетели дальше, чтобы не зацикливаться, – всё под контролем. Жарили сосиски прямо на моторе, погода сказочная всю дорогу, так что в будущее гляделось с оптимизмом. Кое-где попадались
