Не терплю мистики иссушенной. Не терплю, когда за мистику выдаётся ветхая символическая плоть. Именно когда символ не символ более, то есть не конкретное единство вещи и идеи, а лишь метафора или аллегория, то есть многозначительно указывает на некую мистическую реальность, но сам реальностью не является. Символизм мистический – это реализм, но именно реализм, не разлучающий человека с реальностью, противопоставляющий ему реальность как готовую форму, а реализм творческий – творящий реальность подлинную – посредством бракосочетания реального и идеального. Когда временное не указывает на вечное, но оплодотворяется вечным, – вот подлинный символизм, т. е. творчество реальности полноценной, не ограниченной неким ограждением бескровных скульптурно-холодных идей". (Поклонскій И. Изъ частныхъ бесѣдъ 2018-го).

83

«Поэтому не прикрѣпляйте меня вы, прикрепители, объяснители, популяризаторы, – всецѣло: къ Соловьеву, или къ Ницше, или къ кому бы то ни было; я не отказываюсь отъ нихъ въ томъ, въ чёмъ я учился у нихъ; но сливать «мой символизмъ» съ какой-нибудь метафизикой – верхъ глупости <…> самое мое міровоззрѣніе – проблема контрапункта, діалектики эннаго рода методическихъ оправъ въ кругѣ цѣлаго; каждая, какъ методъ плоскости, какъ проекціи пространства на плоскости, условно защищаема мною; и отрицаема тамъ, гдѣ она стабилизуема въ догматъ; догмата у меня не было, ибо я символистъ, а не догматикъ, то есть учившійся у музыки ритмическимъ жестамъ пляски мысли, а не склеротическому пыхтѣнію подъ бременемъ несенія скрижалей.

84

«Реалисты всегда являются простыми наблюдателями, символисты – всегда мыслители.

85

"Нельзя, например, быть христианкой и ходить с оголенными выше колен ногами и оголенными выше плеч руками, как это требуется по последней моде 1925–1928 гг. Я лично терпеть не могу женщин с непокрытыми головами. В этих последних есть некоторый тонкий блуд, – обычно мужчинам нравящийся. Также нельзя быть христианином и любить т. н. "изящную литературу", которая на 99 % состоит из нудной жвачки на тему о том, как он очень любил, а она не любила, или как он изменил, а она осталась верной, или как он, подлец, бросил ее, а она повесилась или повесилась не она, а кто-то еще третий и т. д. и т. д. Не только "изящная литература", но и все искусство, с Бетховенами и Вагнерами, есть ничто перед старознаменным догматиком "Всемирную славу" или Преображенским тропарем и кондаком; и никакая симфония не сравнится с красотой и значением колокольного звона".

(А. Ф. Лосев. Диалектика мифа).

86

«По Уайльду, романъ долженъ быть безсмысленно-очаровательнымъ, какъ персидскій коверъ» (Ивановъ Г. Борисъ Зайцевъ. «Золотой узоръ»). Или – онъ же, пророкъ, уже о стихахъ: «Мысль въ стихахъ – приправа полезная, но не необходимая. Еще менѣе обязательна новизна или оригинальность мысли. Всякая мысль «годится въ стихи», какъ пейзажисту годится всякій пейзажъ – и видъ Компаньи и задворки Охты. Глубокая или новая мысль можетъ даже повредить стихотворенію, какъ вредитъ вычурная метафора или слишкомъ звонкая риѳма <…> Пройдутъ годы, можетъ быть, десятилѣтія, пока это случится. Но я увѣренъ, что случится неизбѣжно.

87

И всё же далеко не во всёмъ. Въ критской поэмѣ воскрешается сѣдая древность скорѣе ужъ на его ладъ, на ладъ его трилогій и дилогій, а не на политизированный ладъ Сартра – ладъ, который есть не что иное, какъ безладье и разладъ.

88

«Ирония не просто сопутствует слову. Слово всего нового литературного процесса – ирония в широком смысле, косвенная речь, заранее настроенная на непрямоту. Пишущему субъекту нового времени таким образом опять же не удается своими силами создать полновесное событие. Настоящим событием осталось молчание первичного автора. Вся косвенная речь лишь посильное истолкование того молчания. (Бибихин. «Слово и событие»). – Только не истолкованіе, но игрованіе и пляски шумныя вокругъ Слова прежняго.

89

Примѣчателенъ языкъ не низовъ народа, а его верховъ: Иры, кормилицы, знахарки, Малого и пр. – Нѣкая помѣсь просторечій съ высокимъ стилемъ: суржикъ sui generis, языкъ искусственный, въ сущности; вызвано это тѣмъ, что верхушка народа подражаетъ тѣмъ, что выше него, но происхожденіе даетъ о себѣ знать; не перенимаютъ высокое, возгоняясь имъ, а ему подражаютъ, оставаясь низкими. Этимъ объясняется нѣкоторая неестественность языка ихъ и ихъ смѣхотворность, лишь усиливаемая языкомъ такого рода; славянизмы среди просторечій, какъ правило, смѣшны; но народъ такого рода смѣшонъ въ первую очередь не этимъ, а попросту всѣмъ. – «У тебя народ карикатурен на самом деле. Это, пожалуй, одно из самых уязвимых мест. Настолько народ может быть убог только в худшие моменты своего упадка. Например, как в нынешней РФ» (И.Поклонскiй). Отъ себя добавлю: линія народа, который намѣренно и вынуждено тоже – карикатуренъ, нужна въ первую очередь для приданія еще большаго объема инымъ лицамъ, которыя начинаютъ себя являть во II части. Съ т.з. романа, романнаго искусства мои герои (и само произведеніе) попросту дурны, потому что, возможно, и не живы вовсе, хотя и не такъ не живы, какъ въ «Послѣднемъ Кризисѣ».

Въ сущности, многіе тексты россійскіе временъ сѣдыхъ не всегда удачно соединяли въ себѣ два регистра языка – высокій и низкій штиль: церковнославянскій и русскій. Въ исторіи же остались тѣ, что соединяли оба регистра мастерски. Отмѣтимъ, что съ каждымъ вѣкомъ всё болѣе и болѣе преобладалъ именно русскій (живой и невысокій) пластъ славянорусскаго, славянское же умалялось, словно истаивая, что я связываю съ дѣятельностью Карамзина и особливо Пушкина; родилась національная литература, но полнота языка была до сего, теперь она навѣки потеряна; славянорусскій былъ побѣжденъ русскимъ, славянское въ цѣломъ было отброшено; отброшено и пониманіе словесности XVIII столѣтія, значимости языка ея, его величія и неизсякаемой мощи, его царственности и неподражаемой выразительности; какъ слѣдствіе, вся русская словесность понята невѣрно: XIX вѣкъ, занятый вопросами житейскими («что дѣлать?» и «кто виноватъ» въ ракурсѣ соціальнаго) переоцѣненъ, тѣмъ паче переоцѣненъ вѣкъ XX (единственно понятный современнымъ), а XVIII вѣкъ недооцѣненъ, или вѣрнѣе почти забытъ, будучи отброшеннымъ штемпелеванной культурой. Я и впрямь не считаю, что въ XIX вѣкѣ – вѣкѣ романовъ – было нѣчто достойное въ полной мѣрѣ; XIX вѣкъ – пропасть между Ломоносовымъ, Херасковымъ, Гнедичемъ, Державинымъ – съ одной стороны – и Бѣлымъ – со стороны иной. Положимъ, выходило у Толстого, аристократическаго опрощенца и пахаря, и у развенчателя и низвергателя героическаго Достоевскаго дѣлать персонажей трижды живыми, ну и что изъ того? Философіи мало, слогъ разслабленный, что и признаютъ ортодоксы, когда ихъ испрашиваютъ, можно ли использовать русскій