Кусен не успел и рта раскрыть, а заведующий овцефермой подмигнул ему, ткнул пальцами в живот, вошел в юрту без приглашения и начал хозяйничать, будто свой человек: развернул шубу на сундуке, налил айрана в чашку, из которой еще недавно пил Кусен, вышел наружу и начал пить, причмокивая и точно удивляясь. Уж таким был этот человек, заведующий, все норовил прикинуться своим, зная, что тогда чабаны будут всегда уступчивы.

— Вкусный, как мед, — заключил он, вытирая губы рукавом, и Кусен подумал, что заведующий льстит неспроста.

Вот так он всегда: если эта бесхвостая лиса приезжает по серьезному делу, прежде начинает делать заходы, и обманом возьмет, и гипнозом возьмет, и слова-то такие найдет, что попробуй устоять перед ним.

«С чем же ты приехал сейчас, а?» — усмехнулся Кусен мысленно.

А заведующий уже засунул голову в двери кошары, сделав вид, будто заинтересовался овцами Кусена.

— Твои овцы тучнеют не по дням, а по часам, Кусеке, — заявил заведующий и даже прищелкнул пальцами, — в этом году первое место твое, Кусеке! Правда, все хвалят Билиспая. А я не знаю, за что. Его овцы — форменные скелеты по сравнению с твоими. Если так пойдет и дальше, считай, что орден уже на твоей груди! — закончил он торжественно.

Кусен с первой минуты понял, что заведующий ублажает его с какой-то целью, и все же ему приятно было услышать про орден и про то, что его овцы жирнее, чем у Билиспая, извечного соперника в трудовом соревновании.

— Время покажет. Ты же знаешь, я не жалею себя, — пробормотал Кусен, стараясь казаться скромным.

— Нет, орден тебе будет обязательно! И не спорь со мной! — возмутился заведующий, будто все это было в его руках и будто сам Кусен отказывается от ордена.

После этого заведующий овцефермой решил, что Кусен достаточно обработан, и открыл причину своего появления. Оказалось, что на ларек нагрянула ревизия и у заведующего ларьком Бисултана обнаружена недостача.

— Все мы виноваты, Кусеке. Один брал в долг одно, другой — другое. Разве всех упомнишь? — сказал заведующий овцефермой.

— Конечно, конечно, — закивал Кусен, боясь, что люди подумают, будто он не доверяет Бисултану.

И кротко стоявший рядышком Бисултан тоже кивнул, мол, так оно и было.

— Сумма набралась немалая. Где ему собрать за три дня? Неужели мы, добрые люди, позволим, чтобы такой хороший человек, как наш Бисултан, попал под суд? А, Кусеке? — опять спросил заведующий овцефермой, а круглое лицо Бисултана стало грустным-грустным.

— Конечно, не позволим! Зачем под суд? — горячо согласился Кусен.

— Доставай бумагу, — сказал заведующий овцефермой Бисултану, и тот извлек из кармана свернутый лист бумаги и химический карандаш.

Когда Бисултан развернул бумагу, Кусен увидел список чабанов и нашел свою фамилию. Против нее стояла цифра сто.

— С тебя причитается сто рублей. Если не жалко, — пояснил Бисултан.

— Почему жалко? — испугался Кусен.

Он взялся было за карандаш, но услышал, как заведующий овцефермой сказал шоферу:

— Между прочим, какой молодец этот Билиспай, а?

— Что сделал Билиспай? — насторожился Кусен.

— Да вот до вас мы к нему заехали, говорит: «Почему сто рублей? — Тут заведующий овцефермой сделал паузу, а затем закончил так: — Для такого дела не жалко и сто пятьдесят!» Вот он какой, Билиспай!

Кусен сейчас же заглянул в список и обнаружил, что цифра сто против фамилии Билиспая и вправду исправлена на сто пятьдесят. Кусен узнал его корявую руку. Не сказав ни слова, он послюнявил карандаш и переправил свою сотню на сто шестьдесят. Бисултан крякнул восторженно, а заведующий овцефермой хлопнул Кусена по плечу и сказал:

— Молодец, Кусен! Так и знал, ты обгонишь Билиспая!

И опять принялся расхваливать Кусена на все лады. Водовозка тронулась и выехала на дорогу, а до Кусена все еще доносилось, как заведующий овцефермой расписывает его и так, и эдак.

Кусен покачал головой, дивясь неутомимости заведующего, и начал седлать коня.

В тот день он отогнал овец на шесть километров от кошары, в холмы, поросшие чием и кияком. Здесь он снял с Рыжего удила, ослабил подпругу, пустив этого ленивца пастись на свободе, а сам выбрал холм повыше, поднялся на него и прилег на бок. Вокруг, под ним, распростерлась степь с бесчисленными отарами овец, с маленькими, отсюда черными, поездами, бегущими у самой линии горизонта.

Он поглядывает на овец и на поезда со своего высокого ложа и перебирает в памяти прожитые годы. Вспоминает, как ему не хотелось учиться в школе, как он убегал домой и отец отвозил его обратно, посадив на коня за своей спиной. Тогда еще не было колхозов, люди жили в голоде и нищете. Он видел сам, как умирали от истощения. Выжить могли только те, кто пас скот. Потому-то он и пошел в чабаны.

Мысли его текли неторопливо. Только иногда приходилось садиться на коня и, позвав с собой собак, гнать отбившуюся овцу в отару. Вернувшись на холм, он опять отпускал Рыжего и вновь погружался в раздумья.

Он уже смирился с тем, что на многие километры вокруг нет ни одной человеческой души, только овцы, собаки и лошадь. Зато каждый раз было большим праздником, когда его посылали на какое-нибудь совещание, где собирается много людей. А если ехал кто-нибудь другой, он не обижался. Не ради славы он пасет овец. Люди хотят есть, а для этого нужно много овец. Да и о собственных детях приходится думать. Вон их сколько, целая орава детей, и каждому помоги. Так что ему не до славы. Правда, в последнее время его душу растревожили этим орденом. Председатель придет — говорит. Заведующий овцефермой тоже говорит. И теперь ему очень хочется, чтобы на его грудь нацепили большой красивый орден. А однажды ему приснилось, будто ему вручили этот самый орден. Вручили, а сказать не сказали, как приладить на грудь. Уж старался и так, и эдак — ничего