«Путь Самоделкина»

«Полет, Уход, Исчезновение»

«Переживание в башне»

«Нарцисс и наркотик»

«Парамен. Будущее памяти»

Кроме этих опубликованных бесед из того цикла, имеется еще несколько неопубликованных, но переписанных от руки округлым старательным почерком Ануфриева:

«Джурассик парк»

«О брежневском кино»

«Шварценеггер» («Машина харизмы»)

«Трансгрессивный делирий…»

и так далее.

Итак, девять из пятидесяти бесед удалось выдернуть в качестве трофея из хаотических потоков и сохранить для возможностей повторного ознакомления. Из этих девяти бесед три имеют непосредственное отношение к теме данного романа. Речь идет о беседах «Переживание в башне», «Нарцисс и наркотик» и «Парамен. Будущее памяти».

Первый диалог важен для данного повествования, поскольку касается Лютера и протестантизма. Папа Лютер не случайно появляется в самом начале повествования, в описании фильма «Эксгибиционист», действие коего разворачивается в евросоюзовском Берлине.

Второй диалог, «Нарцисс и наркотик», посвящен нарциссизму, а данная разновидность сладострастия исполняет роль арбитра в любовном поединке между вуайеризмом и эксгибиционизмом (можно бы назвать эту книгу «Наблюдать и показывать», если бы она уже не обрела свое имя).

Третий диалог, «Парамен. Будущее памяти», важен в наибольшей степени для осознания тех целей и задач, которые я ставил перед собой, приступая к написанию того приключенческого повествования, которое вы нынче держите в своих (возможно, астральных) руках. Это диалог о памяти, о перспективах воспоминания.

В свое время я тщательно отредактировал эти диалоги, а теперь собираюсь ознакомить вас с фрагментами этих существенных бесед. Подаю этот материал в сильно сокращенном виде, чтобы не слишком утомить ваш и без того изможденный мозг.

Кстати, я действительно зашел в кафе «Булка» и съел и выпил там всё, что обещал читателю съесть и выпить. Даже более того. Не удержался и проглотил три бокала вальполичеллы. После этого я заглянул в одну подвальную мастерскую, где встретил Сережу Ануфриева, покуривающего небольшие самокрутки. Речь идет о событиях дня, который успел сделаться вчерашним: 8 января 2018 года. Сережа недавно вернулся из Черногории. Он по-прежнему избегает зубных врачей, а в остальном выглядит хорошо, очень бодр и весел. Я прочитал ему эпизод с франкфуртским сыром. Сережа сказал, что до сих пор не может забыть тот чудовищный вкус, и что с того момента «жизнь пошла не так».

Эта реплика (несмотря на ее шутливую окраску) наводит меня на мысль, что я не ошибся, включив в структуру повествования нашу с Сережей повесть «Миша, иди домой!». Герой этой повести Миша Осипенко испытывает момент просветления («сатори», или «самадхи», в буддийской традиции), съев кусочек сыра. После этого он, как говорят блатные, «меняет судьбу», и даже имя его меняется – Миша становится Славой.

История дегустации франкфуртского сыра с музыкой – это история антипросветления, сатори наоборот.

Всё же во Франкфурте мне удалось то, что не получилось в Кельне, – мне удалось полюбить этот отвратительный город, набитый небоскребами, словно разлагающийся офис – картотечными шкафами. После отъезда Сережи и Маши в Гамбург, когда мы с Элли остались в профессорской квартире вдвоем, наступил некий гурманский период, связанный с тем, что наши блуждания по городу утратили свой хаотический характер: мы обнаружили два сакральных места в этом городе. И отныне все наши прогулки, все наши стремления были обращены к этим местам, и стоило нам выйти из дома, как ноги сами собой несли нас туда, где наши сердца торопливо обращались в подобия полупрозрачных цукатов на праздничном торте. Эти два места – франкфуртский зоопарк и музей кино. Пожалуй, стоит посвятить две отдельные микроглавы этим священным учреждениям. Но прежде два слова об эксгибициях.

В тот период мы, то есть МГ, сделали две связанные между собой инсталляции – «Бить иконой по зеркалу» в Музее Людвига в Аахене и «Переживание в башне» в Кельне. Последняя инсталляция осуществилась в римской сторожевой башне, принадлежащей галерее Инги Беккер. Мы придавали особое значение (точнее, целый пучок значений) этим двум работам, да и места выдались более чем знаковые – Аахен, древняя столица Европы, резиденция Карла Великого, где до сих пор громоздится неслабый собор, хранящий в себе мощи волхвов. И старая граница Римской империи (Кельн происходит от слова colonia), сторожевая башня, где когда-то легионеры, должно быть, точно так же играли в кости, как играли они у подножия Креста. Обе инсталляции построены по принципу противостояния или дуэли между двумя объектами, причем и в том и в другом случае один из объектов подвешен на веревке таким образом, что если «отпустить ситуацию», тогда объект опишет в воздухе дугу и ударит по другому объекту. Этим инсталляциям (точнее, облаку смыслов, с ними связанному) мы посвятили два диалога: «Нарцисс и наркотик» и «Переживание в башне».

Глава двадцать пятая

Парамен (Future of Memory)

П. П.: Парамен – это ограниченная сумма фрагментарных воспоминаний, удерживаемых в качестве некоего единства в рамках индивидуального «мнемоса».

С. А.: Например, помню, я читал «Преступление и наказание» Достоевского. Читая, я всегда лежал на кровати и слушал Генделя. В это время я недомогал, поэтому и лежал. Из раскрытой балконной двери шел запах моря и лета, и это сильно контрастировало с Достоевским, Генделем и болезнью, равно как и белые стены, живопись, цветная шерсть, гобелены, цветы. Реальность Одессы парадоксальным образом сплелась с подростковым «душевным недомоганием», и его горячечность образовала нерасторжимое целое со свежестью и чистотой курортного лета. И к этому еще тринадцать лет, черешни и вишни, запах старой дореволюционной книги, и буквы «ять», семья, летние каникулы…

Парамен часто связан с чтением, с обстоятельствами восприятия некоего текста. Это может быть «парамен Мелвилла» или «парамен Достоевского». Или, к примеру, «парамен Толкиена».

Мне был двадцать один год, мы поженились с Машей и проводили лето в археологической экспедиции в Анапе. Перед отъездом Андрей Монастырский дал мне первый том «Властелина колец». Мы жили у моря в палатке, я болел, по вечерам при свете свечи читали Толкиена. Уже был сентябрь, мы иногда ходили в опустевшие санатории смотреть кино в летнем кинотеатре. На кровати в палатке было множество одеял, однажды по столику пробежала мышка на тоненьких лапках.

Чтобы понять, почему Толкиену соответствовала Анапа, необходимо знать то, что разузнать невозможно.

П. П.: Но с тем же успехом можно сказать, что Толкиен и Анапа соседствовали друг с другом совершенно случайно.

Случайность не то чтобы не имеет смысла, но сам смысл ее случаен. Он – таков, но мог бы быть