Шрифт:
Закладка:
Действительно, порой получались неудобопроизносимые головоломки:
Так растопчем, растопчем гордость неоправдываемую!
Пусть как молния снидет из тьмы ночи ловец —
Брать наш воздух, наш фосфор, наш радий, радуя и мою
Скорбь, что в мире смирил умы не человек!
Художественная неудача отдельных стихотворений «Далей» — книги поисков, но еще не обретений — могла поставить под сомнение искания Брюсова в целом. Однако «Меа» реабилитирует их, хотя и здесь не обошлось без невыговариваемых строк. «Всего в сборнике 7 разделов, различающихся постепенным расширением поля зрения: душа („Наедине с собой“); пространство — окрестность („В деревне“), земной шар („Мысленно“); время — советская современность („В наши дни“), мировая история („Из книг“); пространство и время как общие категории бытия („В мировом масштабе“); и „Бреды“. Логика этих семи разделов затемнена их перетасовкой, отчасти в заботах о контрастной резкости, отчасти в ответ на идеологические требования (советскую современность в начало, душу — в конец)»{46}. В книге немало творческих удач, в том числе из области «научной поэзии». «Восхождение вечно, воля неугасима, дух несокрушим, — признал даже Мочульский. — […] На этой высокой ноте голос его обрывается»{47}. Но о том, что «глаза в полстолетие партдисциплине не обучены», можно было написать лишь в «Бредах».
Отклики на сборник определялись тем, что он оказался последним: «Меа» рассматривали или в духе формальной школы, или в рамках «научной поэзии»{48}. Поэтому немалый интерес представляют пометы Вадима Шершеневича на 20 из 57 стихотворений в принадлежавшем ему экземпляре книги{49}. Он не пришел на чествование Брюсова 17 декабря 1923 года, но написал ему «не поздравительное, а искреннее письмо»: «Мне очень грустно, что уже долгое время мы в силу литературных условий оказываемся как бы по две стороны баррикад искусства. Но даже при этом положении я ни одной секунды не забываю, что только Вы и Ваше искусство помогли мне выучиться писать стихи. Мне очень горько, что среди целого ряда Ваших учеников я оказался в положении одного из наиболее Вами нелюбимых»{50}. Видимо, поэт написал это в грустную минуту, поскольку говорить о нелюбви Брюсова к нему нет оснований. Более того, услышав в 1919 году стихотворение Шершеневича «Есть страшный миг…», Валерий Яковлевич сказал ему: «По-настоящему хорошо! Завидно, что не я написал!» И добавил с улыбкой: «Может, поменяемся? Отдайте мне это, а я вам в обмен дам пяток моих новых»{51}. За шуткой видно несомненное уважение — Вадим Габриэлевич знал, каким строгим критиком был его собеседник.
Разбирая чужие стихи, Брюсов обращал особое внимание на рифмы. Так же поступил и Шершеневич: исправно подчеркивал «атлантидины — неиденный», «млечности — меч нести», «изодранным — хорда нам», написав на полях «прекрасные, хотя и вычурные рифмы» («СССР»). В книге заметно влияние футуристов, поэтому в маргиналиях встречаются «кто-то из футуристов — не Третьяков ли?» («Эры») и… «бедный Хлебников» («Тетрадь»). Против строк из стихотворения «Явь»:
Колбы, тигли, рефракторы, скальпели
Режут, лижут, свежат жизнь… а [вот]
Явь — лишь эти за окнами капли и
Поцелуй в час полночных свобод… —
полемическое замечание: «А сам критиковал за это футуристов. См. статьи Брюсова о предлогах в конце строк»[96]. Против концовки стихотворения «Мировые спазмы» он написал «перепев Бальмонта по сути», а над «Песней девушки в тайге» — «хорошо, как молодой Брюсов».
3
Тринадцатого декабря 1923 года Валерию Яковлевичу исполнилось пятьдесят. Через два дня он закончил стихотворение «Пятьдесят лет», полное ощущением прожитого и страстно устремленное в будущее:
Где я? — высоко ль? —
полвека — что цоколь;
что бархат — осока
низинных болот.
Что здесь? — не пьяны ль
молчаньем поляны,
куда и бипланы
не взрежут полет?…
Беден мой след!
ношу лет
знать — охоты нет!
ветер, непрошен ты!
Пусть бы путь досягнуть
мог до больших границ,
прежде чем ниц
ринусь я, сброшенный!
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят лестниц…
Еще б этот счет! всход вперед!
и пусть на дне —
суд обо мне
мировых сплетниц!
В день рождения Брюсова Луначарский от имени коллегии Наркомпроса подал в Президиум ЦИК СССР официальное ходатайство о награждении поэта орденом Трудового Красного Знамени, упомянув, во-первых, «его выдающиеся поэтические произведения, представляющие собою несомненно бессмертный вклад в русскую поэзию» и только в-четвертых его членство в партии: «самое наличие его в наших рядах при его европейской известности является, конечно, для нас значительным политическим плюсом»{52}. Днем раньше новость попала в газеты. «Вечерняя Москва» опросила «видных представителей советской литературы и общественности», заслуживает ли Брюсов ордена. «Видные» единодушно ответили, что не заслуживает, и с ними пришлось считаться. Кто же эти судьи? Единственный литератор-орденоносец Демьян Бедный, партийный журналист Лев Сосновский, будущий глава РАПП Леопольд Авербах, бывший акмеист, а ныне партиец и издательский работник Владимир Нарбут{53}. Альтернативной кандидатурой называли Серафимовича: в начале года ему исполнилось 60 лет, но хлопотать за него нарком не стал.
Не берусь судить, насколько тяжело переживал Брюсов отказ в ордене, но развязные выпады были ему, конечно, неприятны. Почувствовавший себя лично уязвленным, Луначарский добился награждения юбиляра грамотой ВЦИК РСФСР с объявлением ему «благодарности Рабоче-Крестьянского Правительства» и сам составил ее текст{54}. Он же стал почетным председателем юбилейного комитета из пятидесяти четырех человек, где Белый и Поляков-«скорпион» соседствовали с Каменевым и секретарем ЦИК СССР Енукидзе, Есенин с Немировичем-Данченко, Фриче с Пильняком{55}.
Первое чествование устроила 16 декабря ГАХН в виде совместного заседания с ВЛХИ, Обществом любителей российской словесности, Всероссийским союзом писателей и Союзом поэтов. Луначарский председательствовал и сказал вступительное слово. Сакулин прочитал доклад «Классик символизма», Цявловский «Брюсов-пушкинист», Гроссман «Брюсов и французские символисты», Рачинский «Брюсов и ВЛХИ» (институту было официально присвоено имя основателя), Шервинский «Брюсов и Рим»{56}. Ответную речь юбиляр начал со… спора с докладчиками, говорившими о нем, как ему показалось, в прошедшем
