Шрифт:
Закладка:
XVІIІ. Нет слов
Нет слов, чтобы выразить, как я люблю.
Когда я говорю о тебе с другими, слезы вскипают во мне и голос прерывается.
Когда я вижу тебя, я кидаюсь к тебе на грудь и забываю все.
Твое присутствие наполняет меня сладостью совершенного покоя. Твое присутствие непрерывно ощущает душа.
Нет больше одиночества. Я все прощаю жизни, потому что ты со мною, моя радость. Я все умею прощать, потому что твои несовершенства просвечивает неизреченность Красоты.
Нет слов, чтобы выразить, как я люблю.
Душа дрожит нежностью нежнейшей музыки. В ней страстность певучей скрипки; в ней прозрачные переливы арфы; в ней глубокая задумчивость виолончели и вздох гобоя.
Как оркестр, она поет стозвучный гимн любви.
Не надо вспоминать прошлое. Надо беречь силы для грядущего. Не надо оглядываться на страшные минувшие дни, чтоб не окаменеть от ужаса, как окаменела жена Лота.
Со мною моя любовь.
Нет слов, чтобы рассказать, в каком сиянии моя душа, каким роскошным пламенем она пронизана и согрета.
Мне стало тепло в пустыне мира сего.
Доверчиво чувствую себя ее частью, потому что сердце прильнуло к любви своей, как пташка к родному гнезду.
Нет слов, чтобы выразить, как я люблю тебя, моя Москва. Любовью ты благословила меня.
ХІХ. Вечернее
Час заката – вечерний нежнейший час ласки, час жарких прощальных лобзаний…
Побледнели белокаменные стены Храма Христа Спасителя, но еще пылает над ним червонная его шапка, царственный венец Москвы.
Невидимое солнце разожгло червонное золото в огненный костер, с багряными и лиловыми блестками, – и горит в высоте неопалимая купина над великим моим Городом.
Нельзя оторвать взора от этого ослепительного праздника, небесного огня, от этого жаркого, роскошного рдения в вечереющей нежности воздуха.
Но еще минута – и закат угас; храм потемнел и задумчиво погрузился в спокойствие.
Голубые сумерки медленно опускаются над Пречистенским бульваром.
У входа стоят мальчики, у них в корзинках синие букетики первоцвета. И в руках у людей синие цветочки, и барышни с синими букетиками на груди улыбаются по-весеннему своим кавалерам.
Искрометные трамваи певуче скользят вдоль бульвара справа и слева. Как будто едва касаясь земли, улетают они в голубой туман, рассыпая над собой синие молнии легким фейерверком. Вспыхнула внезапно нить жемчужно-серебряного ожерелья огней в высоте столбов. Розовато серебрятся жемчужины огней одна за другою, между тем как в небе еще тают розовые вуали и паутинки поблекшего золота.
Голубой час над Пречистенским бульваром, – а Гоголь сидит нахохлившись, как птица, покрепче завернулся в свой плащ и тоскует о Риме, о молниях в черных глазах Анунциаты, и не хочет видеть красоты, упрямо отворачивается от несмелой ласки синего первоцвета, и думает свои жуткие, свои смертельно-печальные думы.
Не потому ли он так безнадежно угрюм, что заставили его сидеть здесь, в двадцати шагах от того дома, где он пережил свою агонию, где он в мертвый час ночи жег свою рукопись, где он ужасался, тосковал и морил себя голодом, чтобы скорее порвалась тонкая нить жизни?..
Голубые сумерки над длинным и прямым, как стрела, Тверским бульваром, – в голубой дымке серебряное ожерелье фонарей в высотах, и певучий разбег искрометных трамваев, и нежная даль, где стоит розовое видение Страстного Монастыря в туманности вечера…
Но бывают над Москвой и другие зори. Взгляни на Кремль, когда его жарко целует солнце, будто хочет излить на него весь жар всемирных страстей.
Багровым огнем пылают тогда темнокрасные итальянские башни с узорчатыми шпилями и гребешками; горят жгучим пламенем кирпичные стены; охвачен ярым багрянцем весь многовершинный Кремль от подошвы своих укреплений до золотого венца Ивана Великого. В этом победном красном огне великолепного заката, как будто расплавлена вся твердыня Кремля, как будто огненные языки лижут его древние камни, как будто солнце упало прямо в его недра и зажгло пожар, небывалый в мире, зажгло новый огонь на том священном месте, где во дни оны столько сгорело жизней и драгоценностей, где сама мостовая пропитана алой кровью, где умирало старое и в пламени рождалось новое, где недруг отчизны погибал для того, чтобы из горящего костра, как Жар-птица из пепла, невредим и светел, восстал для новой жизни крещенный огненным крещением великий народ.
ХХ. Ночи. V
Не спится, и рано еще. Долги декабрьские вечера и ночи.
В эту минуту, в снегах непорочных, дремлешь ты, величавый!
Тихо отзванивает бег минут мелодия певучих часов на Спасской башне.
Ты можешь жить без нас жизнью своих столетий. Но как нам день за днем питаться одним воспоминанием!
У нас пересохло в гортани, отнялся язык. И твои серебряные голоса безмолвствуют. Ты тоже онемел. Поруганная плачет свобода твоя у подножия старых ворот, как белое тело девушки, изнасилованной злодеями в святилище ее…
* * *
Пришли ко мне ночью. Читаем эти листки.
– Но ведь это все было, было, – говорите вы. Нельзя жить с лицом, обращенным назад. Чья душа не в настоящем, тот умер. Прошлое провалилось в бездну, как Содом и Гоморра. Кто остановится, кто обернется, тот закаменеет.
– Вы не понимаете, я живу в будущем, потому и задыхаюсь в настоящем, что оно все еще не будущее. Только уродливо, в безобразии и ужасе, тянется к будущему.
Я же нетерпеливо люблю грядущее. Если в эту ночь живу мечтой о Москве, то уже вижу ее преображенной в огне нового дня.
Знаю, что без ночи не будет рассвета и зари. В томленьи несу тьму. Слышу, как в полночь раздирают тело кровожадное зверье. Это их час, но я им не брат и не товарищ.
Жить значит сиять любовью. Моя любовь в твоем сияньи, Москва. Когда вспоминают тебя, вдруг над тучами разгорается яркая радуга, – над бездной зелено-розовая круговая лента жизни и счастья!
Скажите, где мое воспоминанье, – не мечта о весенних цветущих берегах?
ХХІ. Чистозвонов
Когда ранним утром случалось возвращаться в Москву после далеких скитаний, – идешь, бывало, по знакомым улицам и радуешься.
