— Только по малой нужде, — чуть слышно отозвался арестант.

Черный фольксваген, как мы уже знаем, остановился перед отделением Национальной гвардии. Толстяк сопровождающий вошел в дом, а двое скованных наручниками остались на улице около машины. Один из них с трудом двигался и молча озирался по сторонам.

— Ну, давай прямо здесь.

Пленник заколебался, он искал более уединенное место, какое-нибудь укрытие, например угол дома.

— Живей, живей! — торопил первый. — В это время все еще спят.

И, глядя, как заключенный стоит посреди улицы, расставив ноги, и шумная пенящаяся струя стекает на мостовую, он вспомнил о лошадях.

— Вот и порядок, приятель. Не хочешь ли еще чего-нибудь?

— Пить, — попросил человек.

В спальне полицейского участка он выпил залпом три ковша воды, которые подал ему молодой солдат. Его освободили от наручников, а потом сержант Леандро привел трех новобранцев, чтобы и они запомнили преступника. Пока арестованный утолял жажду, полицейский, крепко держа его за запястье, наблюдал, как тот жадно глотает воду, и снова не мог не вспомнить животных, которые удовлетворяют свои естественные потребности так же самозабвенно.

— Ну и силен же ты, старина! Вливаешь в брюхо больше воды, чем иная лошадь.

Улыбка столичного жандарма и его манера говорить были совсем юношескими, да и лицо гладкое, как у мальчишки. Зато ногти были тщательно отполированы, он носил перстень с печаткой и замшевый жилет. Этот юный полицейский, лощеный горожанин (судебный следователь, как обычно именуют себя подобные личности на том основании, что занимаются политическими делами), являлся полной противоположностью задержанному — низкорослому крестьянину, иссушенному солнцем.

— Ах как хорошо! — с облегчением вздохнул жандарм, швыряя наручники на кровать. — Пусть надевают кольца новобрачные. А мы теперь в разводе.

Находящийся в спальне солдат улыбнулся и, все еще продолжая улыбаться, взглянул на крестьянина. Тот казался измученным, отупевшим от долгого бодрствования. Он растирал затекшее запястье, пошатываясь из стороны в сторону, обутый в огромные грубые башмаки, чересчур тяжелые для его тщедушного тела. Башмаки эти напоминали молодому солдату глыбы цемента, колодки или железные сапоги для пыток — что угодно, только не обычную обувь.

Несколько часов на ногах, бессонная ночь, потом другая (а сколько их еще предстоит?), и арестант начинает корчиться от боли; веки его смыкаются, точно налитые свинцом; ноги, стиснутые железными сапогами или глыбами цемента, распухают и сплошь покрываются язвами. Потому что кровь плохо циркулирует и застаивается в нижних конечностях. Они становятся страшно чувствительными; кажется, что внутри их что-то растет, ощетинивается колючками, и шипы эти, не дай бог, вот-вот прорвут кожу, — тогда и начинаются галлюцинации. Те самые галлюцинации, о которых столько рассказывают солдаты Национальной гвардии, некогда служившие в Алжубе, Кашиасе или других тюрьмах для политзаключенных (служил там и Леандро, тогда еще капрал). Кошмарные маленькие призраки! Говорят, сначала мерещатся на полу какие-то точки, простые безобидные пятнышки, рассеянные тут и там, но вот они превращаются в насекомых, тараканов или жуков-скарабеев и, взбираясь по ногам, бегают по всему телу, копошатся, так что узники подчас теряют сознание.

И молодой жандарм, невзирая на свой мундир, нередко ощущал неловкость и беспокойство в этих стенах, понемногу он понял, почему здесь такой тусклый свет, такая тишина и так душно. Он не осмеливался произнести хотя бы слово, не смел (должно быть, мешала совесть) посмотреть в лицо крестьянину, а между тем чувствовал себя его тайным сообщником, словно и он сам находился во власти судебного следователя из Лиссабона. Он пробормотал совсем тихо: «Живой труп» — и изо всех сил старался не замечать больше этого призрака и его мучений.

— Можно у вас раздобыть кусок пеньковой веревки?

Это спросил столичный полицейский. Внимание его полностью было поглощено потолочной балкой, он пристально разглядывал ее, производя в уме какие-то расчеты. Потом попросил принести моток бечевки, примерно метра на четыре-пять. Ему дали совсем новый моток, но он лишь досадливо поморщился. Другая веревка тоже не понравилась: слишком толстая. Наконец, он удовлетворился обрывками шпагата, каким пользуются туристы, разбивая палатки.

— Вот это подойдет.

Он связал куски шпагата и, когда получил нужную длину, влез на стул и закрепил шпагат на перекладине потолка.

— Если вы собрались вешаться, то у нас отыщется и более прочная веревка, — пошутил солдат, заинтригованный этими непонятными приготовлениями.

Неожиданно для себя он вдруг с улыбкой подмигнул тщедушному крестьянину. Но глаза несчастного застилал туман. Он моргал, щурился, потирал запястье и все раскачивался взад и вперед. Беглого взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что это поденщик, один из тех, что артелями бродят по стране в поисках работы, — челка на лбу, короткие усики, жилет и рубаха из полосатого коленкора. Чем же он занимается? Пахарь? Конюх? И откуда его привезли? В какой тюрьме содержали раньше? Сколько ночей он провел без сна в этих ужасных ботинках? И молодой солдат спросил:

— Откуда этот человек?

— Откуда? — переспросил полицейский, увлеченный своим занятием. Он спрыгнул на землю. — Издалека. Это залетная пташка, но на сей раз прямехонько угодила в силки. Так я говорю, товарищ?

Он подергал веревку, проверяя ее прочность, словно ставил цирковой шатер или готовился к сногсшибательному трюку.

— О’кей. Спокойно, товарищ. Все идет как по маслу. — Дернул еще раз: — Пока это лишь проверка.

Он хотел убедиться, что крепко привязал веревку к потолочной балке и что она выдержит некоторую тяжесть, правда не очень значительную. Потом, взяв наручники, протянул их заключенному:

— На какую руку предпочитаешь надеть?

Крестьянин провел языком по черным запекшимся губам. Он не произнес в ответ ни слова, даже не вздохнул. Лишь низко опустил голову.

— Ладно, давай сюда эту, — решил полицейский, схватив его за правое запястье. — Левая опаснее. Вдруг у тебя сердце не выдержит, возись с тобой потом.

Ну, хватит прохлаждаться. Он продел руку пленника в кольцо от наручников, а второе кольцо прикрепил к бечевке, и крестьянин остался стоять с поднятой рукой, словно подвешенный к балке. Жандарм отступил на шаг, чтобы полюбоваться своей работой. Лучше некуда!

— О’кей, смотри в оба, не вздумай уснуть, а то веревка лопнет, и ты шлепнешься мордой об пол. — И приезжий жандарм обратился к местному: — Теперь вам понятно, почему мне не годилась слишком надежная веревка?

Он снял куртку и тщательно сложил ее. Потом сел на нары, причесался перед карманным зеркальцем и, несколько раз оглядев свою физиономию, остался доволен, затем вынул маникюрные ножницы из дорожного несессера и принялся подравнивать ногти. Это действительно был щеголь полицейский, следователь из столицы с утонченными манерами и правильным произношением. Он ослабил узел галстука, собираясь прилечь немного отдохнуть, ведь крестьяне могут часами бороться