звонить. Не потому, что подлые, бесчувственные, а потому, что страшно.

Война идет. Странная война. Война-невидимка. Будто пролитая ртуть притаилась под рассохшимися половицами. Мы не видим ее. Мы не знаем о ней. А она нас все-таки убивает.

— Соня, прости меня! — взмолилась Ирка. — Но ты меня пойми, войди в мое состояние.

— Ладно, — вздохнула Соня, — прощаю.

— А оливки — они какие? — заискивающе спросила Ирка. — Их еще отваривать нужно?

— Ирка, не придуривайся. Ты же в портовом городе выросла, — попеняла ей Соня. — Ты что, оливок никогда не пробовала? Не верю.

— Соня, нас семь душ было в семье. Отец — инвалид, мать — прачка. Бурда из частика в томате, баланда — и все. А в Москве меня благоверный котлетами по шесть копеек кормил вплоть до развода! — возмущенно завопила Ирка. Это она умела, это Одесса, жемчужина у моря, — то слезы, то ярость.

— У тебя три минуты до электрички, — перебила ее Соня. — Беги. Потом расскажешь, какие они на вкус. Я тоже, знаешь ли… Разве что в детстве… Не помню. Не пробовала.

Охапка гладиолусов, бледно-сиреневых, с чернильным, почти черным бархатным дном, сливочно-белых и странного цвета, который Сонина матушка определяет как «оранж в тумане» — эти, оранжевые, Соня любит больше всего…

— Режь, режь еще, — говорила мать, идя за Соней вдоль дачной клумбы. — Режь! И вот эти, бордовые, тоже.

Соня алчно щелкала тяжелыми садовыми ножницами, а мать наблюдала за этим беззастенчивым варварским разбоем с каким-то непонятным азартом. Гори все огнем, забирай последние, тогда уж все разом, и этот, и этот, и эти тоже…

Все. Пустошь. И обе женщины, старая и молодая, молча застыли над разоренной клумбой.

— Прощай, дорогой друг. — Соня сдернула с головы старушечью штапельную панамку, которую мать несколько минут назад нахлобучила ей на голову со скандалом, через не хочу: сейчас же надень, голову напечет и хлопнешься с солнечным ударом. Тридцать градусов в тени!

— Не кощунствуй, — сказала мать. — Пойдем.

На веранде отец колдовал у своего самоварчика. Как Соня ни отнекивалась, ни объясняла про цейтнот и надвигающиеся на Сретенку французские ветеранские полчища, без чая ее отсюда не выпустят.

Три дюжины гладиолусов опустили в старое цинковое корытце, Сонино купальное, детское.

Соня уже держала в руке чашку с дымящимся чаем, пахнущим смородиновым листом, и мятой, и душицей — отцовские сборы, папочкина затейливая рецептура…

— А сливки? — спросила мать, жадно и придирчиво разглядывая Соню. — Деревенские сливки, мы теперь у Нюры берем, у нее дешевле… Попробуй — чудо!.. Ты похудела.

Соня все поглядывала на корытце, на его пестрые, в темных подпалинах, цинковые бока… Плеск теплой воды, островки лопающейся мыльной пены, мыло попало в глазки… «Ничего, моя деточка, дай я промою, не плачь!» Мамин голос, ласковые, мягкие руки. Янтарный блеск круглобокой целлулоидной утки, упавшей набок…

Это детство. Соне три года.

Сорок лет с тех пор прошло.

Как нас любят, когда нам три года!

Нет-нет, грех так думать, так же, может быть даже сильнее, они любят ее и теперь, ее, старую, сорокалетнюю бабу, усталую, с подвядшей у глаз кожей, со складочками у ненакрашенных губ, то и дело нервно поглядывающую на часы: мама, через сорок минут электричка, господи, еще столько дел, я сегодня не лягу, наверное…

Они ее любят, отец и мать. И Сережа ее любит. Любит, любит, конечно. И Сашка, сын, любит тоже. Просто он сейчас дичок, голые провода, тронь — током ударит, так ведь это возраст такой, шестнадцать лет.

Они любят Соню, а Соня любит их. Но тогда почему такая тоска и тревога и так неспокойно на сердце? Почему?

— Нелепые все же цветы, — заметил отец, осторожно вынимая из корытца гладиолусы, заворачивая их в смоченную водой тряпицу. — Это даже не цветы. Это архитектура. Что ж вы, девушки, всю клумбу заломали? Не жалко?

— Володя, как ты не понимаешь? — Мать тотчас принялась помогать ему, выдергивая у него из рук бечевку. Мешала, как всегда. Суетливая, бестолковая. Отец терпел. Он всегда терпел. Он любил ее очень. — Ты представь, Соня расставит букеты по всему дому, это очень освежит интерьер.

— Интерьер, — хмыкнул отец. — Интерьер — это сильно сказано.

— Вот именно, — тут же согласилась мать. — В том-то и дело. Завтра приедут французы, что они увидят? Наши продавленные кресла? Нашу кушетку облезлую? А так — цветы, цветы, цветы… Цветомаскировка.

— Францу-узы! — насмешливо протянул отец. — Тоже мне, событие! Сонь, ты смотри там не юли перед ними!

— Папа, даже если бы я захотела, у меня не получится, — сказала Соня, вставая из-за стола.

— Это верно, — согласился отец, он знал свою дочь, свою кровь, свою породу. — Верно. Но все же, знаешь… Нам это свойственно, русским. Герцен еще подметил: «Для русского человека знакомство с иностранцем — все равно что повышение в чине». Помни об этом.

— Папочка, обещаю. — Соня перекинула ремень сумки через плечо, осторожно приняла из отцовских рук пеструю цветочную громаду, торопливо перецеловала отца и мать, касаясь губами родных щек и губ, как они стремительно стареют, господи!

Если бы Соня видела их каждый день, это не было бы так заметно.

Да, но и они, наверное, думают так же, хотя мать никогда не скажет об этом отцу, отец — дочери. Промолчат оба. И оба подумают об одном: Соне уже сорок три, Соня стареет. У Сони грустные глаза. Усталые, грустные, сколько бы она ни смеялась, какой бы деловито-энергичной, бодрой, веселой ни старалась бы казаться…

— А смородина? — ахнула мать. — Вот же корзинка!

— Мамочка, в другой раз, мне бы эту клумбу до дома доволочь! — Соня уже спешила к калитке.

— А подарки? Соня! Наши подарки!

Соня остановилась посреди садовой дорожки. Подарки — это святое. Подарки ей вручили тотчас по приезде. Уж здесь не забыли, что она новорожденная. Ворох милых, любовно, обдуманно выбираемых разных разностей. Самый главный подарок — двухтомничек Пастернака. Это же надо было запомнить еще весенние Сонины вздохи: «Так хочется перечесть! Так хочется, чтобы он был свой! Где добыть?»

Добыли. У бывшего отцовского сослуживца, до сих пор мотающегося по Алжирам-Иракам, купили чеки. Отец отстоял гигантскую очередь в «Березку», толпа ломилась в двери, все сражались за обладание финской безразмерной курткой, смешно раздутой, будто яркий пузырь, наполненный воздухом, она так и называлась: «дутая». В Европе, говорят, последний писк.

Отец, тщетно пытавшийся объяснить всей этой безразмерной толпе, что ему в соседний отдел, где книги, плюнул в конце концов, замолчал. Отстоял два часа, бледный от злости, растирающий ладонью больную левую ногу…

Это мать уж потом шепнула Соне на