Не глядя на него, она молча небрежно сбросила свое шелковое кимоно на диван в стиле ампир, откуда то свалилось на пол бесформенной грудой. Не потрудившись поднять одежду, она легла в постель, включила лампу и, негромко клацнув кроваво-красными ногтями по мягкой обложке, взяла с ночного столика какую-то книгу: судя по названию, что-то про убийство.

– Особо не утомляй организм чтением, – посоветовал он.

– Это про гангстеров, – парировала она. – Так что и тебе, должно быть, не чуждо.

Он шагнул в ее сторону; руки непроизвольно напряглись, а в голове промелькнули воспоминания детства: прокуренная и многолюдная букмекерская контора, ночные поездки с отцом, который иногда молчал всю дорогу, а порой разражался лекциями, которые он не осмеливался прервать, нередкие пощечины от отца, а бывало и хуже, намного хуже.

– Ну, давай, ударь меня. – Она выставила подбородок. – Я же знаю, что тебе этого хочется.

Нет, он не доставит ей удовольствия видеть, что он утратил самоконтроль. Ничего такого, что можно использовать против него в суде, она не получит, эта некогда красивая девушка, которую он увел у гораздо более молодого мужчины. Теперь ее красота перешла по большей части в разряд воспоминаний. Неплохо было бы убить ее, подумал он, и уложить ее тело в какую-нибудь вычурную позу в стиле Гойи или Веласкеса. Но нет, сам он пачкать руки не станет, хотя почему бы ему в свои шестьдесят четыре не жениться в третий раз, на такой женщине, которая оценила бы его по достоинству.

– Долго ты собираешься читать? – спросил он.

– А что? Ты же забудешь об этом, как только выйдешь в коридор.

Они уже несколько лет спали в разных комнатах.

Он отвернулся от нее с мыслью, что нужно, наконец, найти выход из этого брака и брачного контракта. Устроить несчастный случай? Это нетрудно, хотя в последнее время он был слишком занят более важными делами.

Он прошел по коридору, устланному коврами, к винтовой лестнице и спустился на первый этаж своего особняка. Он не стал задерживаться у картины Ренуара на лестничной площадке – очередная мясистая розовая обнаженка, выбранная его тридцатидевятилетней мегерой, а на его вкус, чересчур слащавая. Мелькнула мысль, а не искромсать ли полотно на кусочки.

Следующая лестница вела в законченный подвал, оборудованный под домашний офис. Лишь две книги лежали на письменном столе. Первая – зачитанный томик Достоевского, его любимый роман «Преступление и наказание». Особенно нравилась ему первая половина, где главный герой, Раскольников, совершает убийство, считая себя сверхчеловеком, стоящим выше закона. Но вторая половина, с унылыми бреднями о чувстве вины и раскаянии, была ему не по душе. Ведь нужно просто добиваться того, что ты хочешь – как изложено во второй его настольной книге, «Государе» Макиавелли.

У стены за столом стоял высокий книжный шкаф, на полупустых полках которого сиротливо жались несколько книг по искусству и аукционных каталогов. Достав из верхнего ящика стола пульт управления, он нажал несколько кнопок, и книжный шкаф сдвинулся на колесиках в сторону. Еще ряд цифр – и кусок стены, оказавшийся потайной дверью, открыл скрытую за ним еще одну дверь, стальную. Повинуясь очередной быстро набранной команде, стальная дверь открылась, и он вошел в хранилище. Заключительный аккорд по клавишам пульта – и проход закрылся за его спиной: дверь, стена и книжный шкаф все поочередно вернулись на свои места.

Настал его любимый момент: предвкушать, стоя в темноте. Он насладился им, сколько хватило терпения, затем щелкнул выключателем, и комната залилась светом.

Восемнадцать картин. Одиннадцать рисунков. Тринадцать гравюр. Каждый шедевр – со своей системой освещения. Он собирал их тридцать лет, начав с небольшой законно приобретенной картины Пикассо Голубого периода. Помимо Пикассо, единственной легальной покупкой в этом хранилище была гравюра Рембрандта, которая в настоящее время оценивалась в полмиллиона долларов – гроши по сравнению с произведениями искусства, висящими по соседству. Он часто одалживал эти две работы музеям для выставок – показать, что он не только законопослушен, но и щедр.

Прежде чем осмотреть свою коллекцию, он выключил сигнализацию, убедился, что термостат по-прежнему выставлен на шестьдесят восемь градусов[18], и проверил осушитель воздуха – оба работали от небольшого генератора. Для начала он постоял перед морским пейзажем Моне, вглядываясь в насыщенные синие и фиолетовые цвета неба и воды. Затем полюбовался на небольшую картину Ван Гога, на которой прихожане выходили из церкви. Он разглядывал полотна обстоятельно, время от времени проводя кончиками пальцев по краске. Касаться жирной кожей хрупкого красителя – действие греховное, но он мог делать все, что заблагорассудится, хоть ласкать языком нарисованный сосок нагой дикарки Гогена, представляя себе вкус ее пота и соли, вкушая запечатленную в картине историю жизней, прожитых художником и этой простой, хоть и привлекательной молодой женщиной, которую он обессмертил.

По его телу пробежала дрожь. Он отступил подальше, любуясь, словно детьми, своими сокровищами и наслаждаясь мыслью, что эта красота принадлежит ему и только ему.

Это эгоистично?

Нет, с этим он не согласен. В конце концов, разве он не позаботился об этих произведениях искусства лучше, чем те беспечные музеи и галереи, из которых их украли?

Ведь это его призвание, мистическое и божественное, практически религия. Когда он видел какое-то произведение искусства в музее или галерее, он испытывал буквально физически ощутимую вибрацию и уверенность, что он должен заполучить, спасти этот шедевр – эта мысль приходила ему в голову, как повеление свыше, от самого Господа.

Он перешел от таитянской сцены Гогена к Мадонне кисти норвежского художника Эдварда Мунка. Эта Мадонна с чуть приоткрытыми темно-красными губами была на удивление соблазнительна. Он даже облизнулся, затем уселся напротив в позолоченное кресло Уоррена Платнера[19] – изогнутая спинка облегала его тело так, словно сделала его невесомым. Он придвинул кресло на несколько дюймов ближе к картине, металлическое основание скрипнуло по мраморному полу, и эхо откликнулось визгом в пустом подвале. Он заткнул уши, но слишком поздно: призраки были уже здесь.

Так скрежетало кресло о бетонный пол гаража, куда они вытащили того мужчину, подняв его с постели среди ночи. Глаза его были широко раскрыты от ужаса, невнятные мольбы заглушал скотч на лице. Мальчик наблюдал за ним, краем глаза поглядывая на отца, который надел на ствол глушитель, затем снял и заставил его повторить это действие. Отец нависал над ним, пыхтя от начинавшейся эмфиземы. Он мог бы и умереть от нее, если бы дотянул до этого. С глушителем он, тогда четырнадцатилетний мальчик, справился успешно, прикрепил и снял, руки двигались