Шрифт:
Закладка:
С женщинами и людьми иного цвета кожи не считаются. Наверное, таков крест, который маме и старой Энни приходится нести, дитя, однако это ничего не меняет и не означает, что так — правильно. Придет время, и ты найдешь себе хорошего мужчину, которого не коснулся своим мерзким копытом дьявол…
Как папа, подумала она тогда, но не сказала.
Папа в доме — хозяин.
Рассел в доме — хозяин.
Проделки дьявола.
— Ой! — внезапно вскрикнула Теодора. Картошка разваливалась в воде. Она поспешила снять кастрюлю с огня, пока дело не стало совсем худо, но в спешке, желая свести катастрофу к минимуму, забыла прихватки. Железные ручки на противоположных концах кастрюли обожгли руки; она вскрикнула, инстинктивно разжала пальцы, и кастрюля со всем содержимым брякнулась на пол. Посудина громко звякнула о плитку — по той сразу побежала трещина — и расплескала кругом кипяток. Переваренная картошка запрыгала по полу, разваливаясь на куски. Теодора отпрыгнула назад, чтобы не попасть под брызги кипятка, и ударилась о кухонный стол. Тот откатился к стене. Деревянный крест, висевший на ней, сорвался с гвоздя и упал, ударившись о столешницу и расколовшись надвое. Пар в виде облачков шел от месива испорченной картошки и широкой лужи под ногами.
Теодора отшатнулась и села на один из кухонных стульев. Ее трясло, сердце бешено колотилось в груди. Когда на глаза навернулись слезы, она не потрудилась их вытереть. А позже, когда ветчина начала гореть, а печь — дымиться, она просто погасила плиту и удалилась в гостиную. Все равно аппетит потерян, а Рас, похоже, не собирался возвращаться домой.
Не успела Теодора опомниться, как в комнате потемнело.
Но она не стала вставать с кресла.
Она долго с него не вставала.
— Господа! Господа, пожалуйста…
Зрительный зал — если небольшой набор жестких красных стульев, привинченных к полу в двадцать пять рядов по пятнадцать человек, можно было так назвать — несколько смягчил отчетливо мужской грай, хотя и не полностью. На возвышении, под ширмой, стоял худой мужчина. Его руки были подняты вверх и вытянуты вперед, как у типичного бродячего пастыря. Лицо ничего не выражало — ни дать ни взять маска из камня. На мужчине надет белый халат — всем знакомая форма медработника. Рядом с ним стояла полная молодая женщина, тоже одетая в белое «врачебное» платье, и держала в своих толстых руках стопку брошюр.
— Джентльмены, пожалуйста, обратите внимание на меня. Время начинать.
Медсестра — все присутствующие в зале наверняка сошлись на том, что это она, — весьма фальшиво улыбнулась и попыталась изобразить интерес к тому, что скажет человек в белом халате. Шум еще немного смягчился, снизойдя до глухого бормотания и наконец выродившись в тишину.
Мужчина улыбнулся — каменной улыбкой, общему выражению лица под стать.
— Я — доктор Эллиот Фримен, — объявил он, — дипломированный сексолог.
Раздалось хихиканье со стороны групп молодых людей. Доктор нахмурился.
— Наша страна переживает кризис, — продолжил Фримен немного громче. — Из-за таких людей, как Гитлер и Тодзё[6], — о да, но я имею в виду и здесь, прямо в наших благословенных маленьких городках, в самом сердце Америки. И в ваших домах, добрые мои господа!
Хихиканье прекратилось. Несколько раз кто-то прочистил горло, и только. Теперь все внимание было приковано к Фримену.
— Я говорю о ваших сыновьях и дочерях, обо всех молодых людях в вашей общине. Я говорю о будущем самого…
Доктор Фримен на мгновение остановился, открыв рот и медленно втянув воздух, но было слишком поздно, чтобы скрыть заминку.
— …Литчфилда, друзья мои.
Он обвел взглядом толпу, изучая лица мужчин, многие из которых подняли брови в предвкушении предстоящего. Почти все места были заняты, за исключением десятка или около того. Вторая медсестра лениво бродила туда-сюда между рядами, с такой же охапкой брошюр, что и первая. В отличие от коллеги, стоявшей на сцене с доктором Фрименом, она, казалось, постоянно хмурилась.
— Друзья, — продолжал доктор, — мы с вами живем в совершенно новую эпоху. Все изменилось. До сих пор меняется. Но некоторые вещи, друзья мои, никогда не меняются, даже когда стоило бы. Позвольте мне задать всем вам один вопрос. Когда преступники становятся умнее, разве вы не молитесь о прибавлении ума у добропорядочных граждан?
В зале послышался одобрительный ропот.
— Конечно, вы все знаете правильный ответ, он напрашивается сам собой. Итак, когда наши молодые люди становятся компетентнее в отношении секса — ну же, мы здесь для этого, — когда они становятся мудрее, разве вы не считаете, что мы, их опекуны, попечители, тоже должны поспевать за ними? И становиться еще мудрее их!
В общем и целом зал, похоже, был солидарен с доктором Фрименом.
— Но вот в чем дело, вот в чем — кризис, господа! Они — я имею в виду молодежь — просвещены наполовину. Знают все награды, но ни один из рисков! А вы? Вот вы, господин хороший в передних рядах, знаете ли вы всё, что нужно, чтобы защитить вашу маленькую Сьюзи или Лулу? Я говорю о жизненно важных фактах, мужчины. Не так ли? Можете ли вы быть уверены, что ваша дочь не кончит, как бедная, несчастная Барбара в фильме, который вы сейчас увидите?
Джоджо крепко-накрепко вцепился в коробку с лакрицей, стесняясь открыть. Вряд ли бы кто-то в зале сделал ему замечание, но, вероятно, невежливо приносить еду на такой сеанс. Вообще-то они продавали эту чертову дрянь прямо в вестибюле, но он, шутка ли, оказался единственным, кто ее купил, и теперь чувствовал себя неловко. И как теперь быть? Прижав запечатанную коробку к груди, словно внутри была ни много ни мало государственная тайна, Джоджо жалел, что на нее потратился. Эх, не будь он сейчас голоден….
Проснувшись, он был почти уверен, что опоздал и пропустил шоу и что другого шанса сходить не будет — из-за работы. Сел в кровати, таращась широко раскрытыми глазами, смаргивая оставшийся в них со сна туман, различая лишь смутно знакомую комнату со следами типично женского хаоса, и саму женщину-хозяйку, смотревшую на него из дверного проема.
— В наше время уже не прекрасную принцессу, а принца приходится будить поцелуем, — со смешком заметила она.
— Который час? — прохрипел, дыхнув виски, «принц».
Оказалось, час вполне терпимый. Правда, времени поужинать не оставалось — если, конечно, Джоджо не хотел опоздать. А он не хотел.
Так что пришлось ограничиться своей любимой черной лакрицей, да и ту он чуть не раздавил в кулаке из-за беспокойства, прилично ли ее лопать перед доктором.
