Я снова перевела взгляд на Дэниела и его дружков, собравшихся под плакучей ивой, — потому что один из них вылупился на нас. Джон Аллен, тихоня, бесстыже таращась на меня, очень нарочито трогал себя. Хотя у меня нет пениса, я все равно почувствовала, как нечто набухает, будто прикасаешься к чему-то между ног, и Джон это знал, и меня бросило в жар, горячая волна охватила все тело, прилила к щекам, и это было совсем другое ощущение, не приглушенное, а постыдное.

— Инти? Что случилось? — спросила Эгги.

Я ссутулилась, желая прогнать это впечатление, от которого меня тошнило. Хотелось вырваться из собственного тела и никогда не возвращаться назад. Мальчишки засмеялись.

— Что он сделал? — требовательным тоном спросила Эгги, но я не собиралась говорить ей. Поэтому сестра подала мне знак: «Отвернись», встала, решительно подошла к парням и без предупреждения заехала фолиантом с собранием сочинений Шекспира по физиономии Джона. Шварк!

Я знала, что не стоит, но все-таки наблюдала за этой сценой. Я почувствовала воздействие тех слов — а слов там было ой как много, — которыми Джону, а значит, и мне врезали по носу, а затем словно бы лишилась костей, поплыла и потонула.

Надо мной распухало что-то золотое и зеленое, резкие пунктиры света и нечеткие цветные круги. Листья деревьев снова медленно обрели форму, и я вернулась. Сверху на меня смотрела Эгги. «Ты сломала мне нос», — знаками показала я ей, и она так же ответила: «А ведь я предупреждала: отвернись», — и мы обе надолго залились неудержимым смехом. Эгги исключили из школы в третий раз за последнее время, и мама, сорвавшись с катушек, отправила нас жить к отцу — хотя лично для меня это ни в малейшей степени не было наказанием. Мама заявила, что настала очередь отца расхлебывать наши выходки, но я знала: втайне ей нравилось, что Эгги такая необузданная и скорая на расправу. Это я не умела справляться с вызовами, это я была слишком мягкой и уязвимой. Маму пугало, что я не умела защитить себя, — что же за божье создание без инстинкта самосохранения?

* * *

Наше пребывание в Британской Колумбии оказалось не таким, как я ожидала. Сначала меня насторожили инструменты в отцовском сарае. Сколько мы помнили, папа всегда любовно ухаживал за ними, чистил их и затачивал, проводил за этим занятием много часов, погрузившись в раздумья, поскольку считал, что позволить орудиям труда заржаветь — значит проявить не только расточительность, но и неуважение к инструменту, который кормит тебя и обеспечивает всем необходимым. В то утро в сарае мне ударил в нос знакомый запах крови, шкур, древесных опилок и смазочного масла. Эта едкая вонь ассоциировалась с возвращением домой. Но когда я обнаружила, что инструменты, которыми отец дорожит и которые всегда были аккуратно развешаны на стене, теперь беспорядочно разбросаны по верстакам, когда заметила грязные лезвия с пятнами крови, разъедающими сталь, лужицы давно разлитого масла, туши животных, оставленные гнить, тогда как раньше отец тщательно разделывал их и убирал мясо и шкуры на хранение, — увидев все это, я не почувствовала себя на родине, я испугалась.

В доме тоже все было вверх дном. Эгги принялась намывать гору посуды, а я несколько раз загрузила стиральную машину и начала разгребать бардак в гостиной, загроможденной шаткими стопками картона, бумаги, пустыми бутылками и напоминавшей пункт приема утильсырья. Прежде отец всегда отвозил стекло и макулатуру в город на фабрики, но когда теперь я поинтересовалась у него, почему он больше не сдает бытовые отходы на переработку, он ответил: не уверен, что все это просто не выкинут на свалку.

— Может, и так, — заметила я. — Но ты все-таки должен избавиться от хлама, иначе потонешь в нем.

— Некуда везти. Больше никто этим не занимается.

— Но ведь… — Я не знала, что сказать.

Я провела три дня в сарае, очищая с помощью металлической мочалки и средства от ржавчины каждый инструмент, от ножей и гаечных ключей до сотен крошечных насадок для отвертки. К концу работы кожа на подушечках пальцев была содрана.

Пока я наводила порядок в сарае, Эгги вывела всех лошадей из конюшни на долгую прогулку, чтобы они могли размять ноги. В последний заход я составила ей компанию, и мы обнаружили, что наш лес превратился в пустошь. Здесь орудовали лесозаготовщики. Прямо у границы отцовских владений были прорублены огромные просеки, и, глядя на ряды пней, я инстинктивно вспомнила чувство, которое посетило меня, когда отец показал нам одинокую дугласову пихту. Я задумалась о причинах его паралича — мучает ли его теперь острая боль от потери привычной среды обитания или томят воспоминания о лесах, которые он сам когда-то уничтожил?

Мы с Эгги отпустили лошадей щипать траву и легли на два пня, таких огромных, что я смогла прижать к годовым кольцам и голову, и ступни; если сосчитать эти кольца, их оказалась бы не одна сотня. Оно было исполином, это дерево. Эгги испустила яростный вопль, испугав меня, звук поднялся к небу, но успел наполнить мою грудь печалью. О том, что мы настолько бессильны. О том, что пришел конец нашей лесной семье, что она умерла. И я заголосила вместе с сестрой. Это был первый раз, когда я кричала.

Мы приготовили спагетти болоньезе с замороженной олениной из отцовской кладовки. Вынимая ее из морозилки, я заметила, что припасы подходят к концу. Шкафы тоже были почти пустые — ни компотов, ни маринадов, ни свежих овощей с огорода. Когда живешь дарами природы, это требует огромного труда, и если одна нить рвется, все полотно начинает распускаться, и внезапно заведенный тобой уклад разваливается на куски.

— Когда ты последний раз ходил на охоту, папа? — спросила я, когда мы сели за стол.

Палец у меня пульсировал болью — я колола дрова и посадила занозу, — но, по крайней мере, огонь в камине поддерживал в доме тепло.

— На прошлой неделе. Подстрелил большого оленя.

— И где же он?

Отец взглянул на меня как на помешанную.

— Ты уже забыла все, чему я тебя учил? Там же, где и всегда, — в сарае. Можешь помочь мне разделать его.

— Там ничего нет, папа.

Он нахмурился, размышляя над этой задачей, потом пожал плечами.

— Ну, значит, это было больше чем неделю назад. Мы с Эгги переглянулись.

Нам надо поехать в город, — сказала сестра. — В