Мама никогда с этим не соглашалась. В ее душе не было такого океана доброты, не было способности к прощению. Она имела другие представления о том, как люди поступают по отношению друг к другу. Меня отталкивала ее картина мира. Она казалась суровой, жестокой, а я родилась совсем с другими инстинктами. Я предпочитала руководствоваться в жизни моральным кодексом отца, и до определенного момента это было просто.

Сейчас для меня очевидно, что мама была права. Я осознала это уже какое-то время назад. Она была так чертовски права, что мне стыдно, и теперь с меня хватит: прощения в запасе больше не осталось.

* * *

Туша оленя тяжела. Она падает у меня из рук и звонко шлепается на землю. Волки из самой южной стаи, Гленши, не кидаются к ней, а остаются в дальнем конце своего загона, прижимаясь к ограде. Все, кроме одного. Номер Десять — не размножающаяся самка, а значит, не вожак, или, в устаревших терминах, не альфа-животное. Лидерство принадлежит ее сестре, Номеру Восемь. Но Десятая все же выделяется. Беспокойством. Она агрессивна и менее всего склонна сидеть в клетке. Она все время пытается прорыть подкоп — единственный волк, который предпринимает попытки сбежать. Она одна пересекает загон, направляется ко мне и делает то, чего не позволял себе ни один волк за все годы моей работы с ними: смотрит мне в глаза, скалит зубы и рычит.

По коже у меня бегут мурашки, потому что такого просто не может быть. Волчица поджарая, с гладкой коричнево-белой шерстью, по бокам темно-оранжевые подпалины, вокруг морды щетина светлая, почти золотистая, или, по Вернеру, цвета минерала опермент. Зубы у Десятой очень острые, и она хочет, чтобы я это знала.

Когда я участвовала в проекте по спасению волков в заповеднике Денали на Аляске, мой начальник в первый же день работы предупредил меня: «Не обманывай себя, не думай, что можешь предсказать поведение волка. Это опасно. Зверь всегда будет удивлять тебя».

Азарт меня буквально электризует. Мне нравится ярость волчицы. В горле щекочет. Кровь переполняется адреналином, и Десятая чует это, я знаю, что чует.

Я привезла оленью тушу, и оставаться здесь дольше нет необходимости.

Но я хочу остаться.

Теперь я отчетливо вижу, как разворачиваюсь и бегу, а волчица бросается и хватает меня за ляжку, разрывает мышцы бедра, лишая малейшего шанса на спасение. Поэтому я стою лицом к ней, и тогда она вцепляется мне в горло, в самое уязвимое место. Стремительный прыжок гибкого тела — и мощные челюсти крушат мои кости. Я просто пища; быстро бегать не умею, достаточной силой, чтобы отбиться от хищника, похвастаться не могу. Кожа катастрофически тонка. Знает ли она все это обо мне? Обладает ли особой чуткостью, недоступной ее сородичам? Их обманывает сила нашего голоса и оружия, наша способность отнять у них свободу. Но эта волчица, похоже, проницательнее остальных и догадывается о моей хрупкости. А может, и нет, может, ей все равно, что у меня есть власть над ней, — ею движут лютая ярость, могучий бойцовский инстинкт.

Не отрывая от нее взгляда, я спиной вперед отступаю к выходу. И все же Десятая не двигается с места, не набрасывается на тушу вместе с остальными пятью волками. Она продолжает наблюдать за мной.

Из-за сетки-рабицы я наконец вижу, как она присоединяется к стае. Туша еще теплая, и сочное мясо наполняет ее пасть, мой рот. Наши зубы легко расправляются с плотью оленя. Меня ошеломляет едко-железный вкус крови. Я опасалась, что звери могут отказаться от мяса, потому что оно пахнет человеком, но голод явно берет свое. Просыпается мой собственный голод, и это беспокоит меня. Я отворачиваюсь от волчьего пиршества.

После работы я возвращаюсь на ферму Бернсов с нанятым прицепом для перевозки лошадей и тысячей фунтов наличными. Никто не выходит мне навстречу, так что я начинаю грузить лошадь в прицеп сама. Кобылка упрямится, сопротивляется узде и чуть не лягает меня, когда я пытаюсь вести ее в поводу. Мне нужно только доставить ее домой и поместить в загон перед коттеджем, где она сможет успокоиться, поесть и отдохнуть, но из-за ее тревоги я начинаю нервничать и даже с некоторым облегчением слышу окрик с подъездной дорожки. Стюарт подбегает и, схватив поводья, грубо затаскивает бедное животное на платформу и закрывает низкую дверцу. Я глажу лошадь, но она дергается от прикосновения и отшатывается от меня. Тише, девочка, тише.

— У нее сломана не только нога, — говорит Стюарт.

— Может, если бы вы обращались с ней бережнее. — начинаю я, но, взглянув туда, где стоит его машина, вижу Лэйни, которая неуверенно выбирается из салона. — Разве ваша жена не должна быть в больнице?

— Лучшее место для выздоровления — своя постель, — отвечает Стюарт. — Пойдемте в дом, мисс Флинн. Я уложу Лэйни, и мы займемся нашим делом.

Внутри на удивление холодно. Я наблюдаю через открытую дверь в конце коридора, как Стюарт помогает жене лечь в кровать. Она слаба и морщится от боли, но ободряюще улыбается ему. Он садится рядом с ней, гладит ее лицо, целует ладонь. Я стискиваю кулаки, чтобы не ощущать прикосновений его губ.

В кухне я наполняю чайник.

— Спасибо, — говорит Стюарт, пока мы ждем, когда закипит вода.

— Я оставила в стойле тысячу фунтов.

— Мы, кажется, договорились на три.

— Да. Я хотела спросить, не дадите ли вы мне немного времени, чтобы собрать остальное.

— Конечно, милочка. — Стюарт сменяет меня — кладет чайные пакетики в три кружки и наливает в них кипяток. В свою кружку бросает четыре куска сахара. — Если честно, сейчас нам деньги очень кстати, — признается он.

— Дункан сказал, Лэйни упала с лошади?

Она умеет приручать даже самых строптивых, моя Лэйни, но время от времени они сбрасывают любого седока. — И внезапно Стюарт разражается сдавленными рыданиями.

Я отвожу взгляд, но потом снова поворачиваюсь к нему, потому что не хочу повторять ошибок вчерашнего вечера. Я заставляю себя смотреть, как вздрагивают его плечи, и не испытываю ни малейшей жалости. Мне представляется, как я пересекаю комнату и разбиваю кружку о его затылок, пока он сидит ко мне спиной, а потому беззащитен. Не знаю, что это — внезапное помутнение рассудка или просто шальная мысль. Рот наполняется слюной, и я строго отчитываю себя: «Что с тобой? Во что ты превратилась?»

— Я отнесу ей