у мальчика обнаружили сахарный диабет, он вынужден был научиться с этим жить, но Инна не сдавалась, пыталась сделать его жизнь комфортной и почти такой, как у остальных детей. Именно поэтому Даня занимался плаванием и даже поехал в летний лагерь вместе с клубом.

Она взяла с тумбочки телефон и набрала номер Алины.

Дочь не отвечала, Инна повторила звонок несколько раз, но ничего не изменилось, кроме того, что телефон дочери стал недоступен — видимо, устав от трезвона, она просто его отключила.

«В кого она такая? Неужели не понимает, что я волнуюсь? — думала Инна, грызя костяшку указательного пальца. — Неужели это так сложно — снять трубку и сказать, что с тобой все в порядке?»

Она не слышала, как Даня проводил друга, как прошелся по квартире, выключая везде свет и проверяя, не нужно ли что-то убрать, — так всегда делал его отец, педантичный до психоза.

Подобное поведение сына иногда пугало Инну, ей казалось, что у Дани есть все задатки для того, чтобы вырасти копией своего отца, а это было как раз то, чего ей хотелось в последнюю очередь.

Сын на цыпочках вошел в спальню и залез к ней под одеяло, прижался и обнял за шею:

— Ты не спишь?

— Еще рано.

— Ты устала, тебе нужно отдыхать, завтра ведь опять на работу, — совсем по-взрослому вздохнул мальчик, и Инна почувствовала, как у нее щиплет в носу.

— Как дела в лагере?

— Хорошо. Там очень весело, мы в поход собираемся на следующей неделе.

— В поход? — насторожилась Инна. — Впервые слышу.

— Я забыл тебе рассказать, — беспечно отозвался мальчик. — Мы собираемся в поход, будем ночевать в лесу и сами ставить палатки и костер разводить.

Инну почему-то охватило беспокойство. Она вдруг представила, как ее хрупкий мальчик остается в лесу один, как он потерялся, упал с обрыва, обжегся у костра — да мало ли, что может произойти с ребенком во время такого мероприятия, если рядом не будет матери. Кроме того, он должен делать себе инъекции…

— Я не уверена, что могу тебя отпустить.

— Ну мама! — сын сел и уставился ей в лицо. — Как это — не можешь? Все пойдут, а я как же? Мы ведь готовимся, у каждого свое задание! Если я не пойду — кто будет выполнять мои обязанности?

— Даня, я не могу тебя отпустить, ты должен меня понять. Ты еще маленький, ты серьезно болен… — Но мальчик вдруг вскочил и побежал к двери.

— Ты… ты… злая! Я тогда из дома убегу, как Алька! — и он скрылся в своей комнате, громко захлопнув дверь и повернув ключ в замке.

Инна уткнулась лицом в подушку и застонала. Она понимала, почему так происходит — всему виной это сообщение с фотографией, и если бы не это, она даже не подумала бы разговаривать с Даней в таком тоне или что-то ему запрещать. Но слова на листке были такими ужасными, что Инна невольно начала рисовать себе картины одна страшнее другой, в том числе и с участием Алины, и решила перестраховаться.

Ей не пришло в голову, что Даня и в городе находится в опасности, если угрожающий ей человек решится на серьезные действия, — какая защитница из немолодой Тамары Петровны, но сам факт, что здесь она рядом, а в лагере полно других детей, и никто не будет присматривать за ее сыном как-то особенно внимательно, заставил Инну укрепиться в решении не пустить Даню в поход. И в лагерь завтра тоже не пустить, и вообще — не пустить его туда больше, черт с ней, с этой сменой, лучше отвезет мальчика на дачу к маме — это и за городом, и не настолько далеко.

Она включила бра у кровати и снова набрала номер Алины, но телефон по-прежнему был отключен.

Аделина

Навести справки о прошлой работе Инны Калмыковой я решила при помощи хорошего приятеля из Горздрава. Но для этого пришлось ехать к нему в кабинет — он терпеть не мог телефонных разговоров, предпочитал личное общение.

Матвей довез меня до центра города и направился в институт, пообещав потом забрать — свою машину я оставила у клиники, о чем теперь жалела, — можно было не гулять по центру, ожидая, когда муж закончит читать лекцию на курсах повышения квалификации хирургов, а ехать домой. Здесь, конечно, было не так уж далеко, но Матвей почему-то настойчиво просил дождаться его. И я, переговорив с приятелем, решила пройтись по центральной улице, где не была уже довольно давно — то времени не оказывалось, то желания выходить из квартиры в единственный выходной.

Я свернула с бульвара и медленно пошла по брусчатому тротуару. Нестерпимая июльская жара, воздух словно раскалился, хотелось чего-то прохладного, например, лимонада, и я, увидев маленький красный пикап, переделанный под кафе на колесах, подошла и купила большой стакан обжигающе ледяного напитка. После пары глотков стало легче, и я продолжила свою неспешную прогулку.

Впереди меня из ворот старого дома вывернула девушка, небрежно забросила на плечо модную парусиновую сумку и направилась куда-то, покачивая бедрами.

И у меня вдруг возникло ощущение, что это я иду, я — только та, прежняя, молодая совсем. Это моя красная свободная юбка в белый цветочек, застегивающаяся впереди на пуговицы, моя черная майка на тонких бретелях, мои спортивные тапочки с фирменным крокодильчиком — ну какие крокодильчики были у нас в девяностых, китайские, конечно. Весь город в этом ходил… Даже волосы у девушки мои — светло-русые, до плеч, а челка впереди убрана заколкой вверх.

Я, прежняя, беззаботно иду по расплавленному июльской жарой асфальту, вокруг звенит лето — самая его середина, и еще полтора месяца до сентября, когда снова нужно в институт… А сзади иду я нынешняя — точно такая же, но только почти на тридцать лет старше, на десять килограммов тяжелее, с рюкзаком жизненного опыта за плечами. Иду и думаю — а не окликнуть ли мне себя и не рассказать ли, что случится потом? Просто чтобы уберечь, отвести от каких-то бед, от того же Одинцова, будь он неладен?

Наверняка завтра мне, идущей впереди, на дежурство, у меня ведь практика, а там — он, Павел… И вот я уже вижу себя в зеленом хирургическом костюме в ординаторской, и Павла, расслабленно сидящего за столом с сигаретой в руке — он только что вышел из операционной. И я слушаю его, стараясь не пропустить ни единой подробности, а он небрежно обещает взять меня на следующую операцию, если