высмеивать плохие мостовые. Я уже вкусил прелесть и режиссуры, и злого конферанса, и немножко авторства, но хотелось писать и говорить значительнее, ставить интереснее, язвить глубже и злее.

Удастся ли?

ГЛАВА 3

ПЕТЕРБУРЖЕЦ В ПЕТРОГРАДЕ

И вот ноябрь 1915 года. Я в своем родном Петербурге, тогда уже Петрограде. Как артист я тут первый раз в жизни. В «Литейном театре» мне знаком только один актер — Федор Николаевич Курихин. Сезон 1913/14 года мы с ним служили в одесском «Малом театре».

Остальные приняли меня весьма прохладно. Как же, приехал какой-то никому не известный Алексеев, и его на афише печатают в отдельную строку, да еще тем же шрифтом, что и директрису-бенефициантку Елизавету Александровну Мосолову!

А может быть, мне это только показалось? После веселых, экспансивных южан здешние артисты, впитавшие в себя петербургскую чопорность, казались неприветливыми, накрахмаленными…

Директор театра Николай Сергеевич Шатов — типичный петербургский делец. Корректный, вылощенный, предупредительный, но делец. Приехал я, не договорившись о материальных условиях, и при встрече он предложил мне восемьсот рублей за тридцать спектаклей. Я просил тысячу. Шатов мило улыбнулся и сказал:

— Ну договоримся, Алексей Григорьевич, не поссоримся, не так ли? Репетируйте.

Дней через десять, когда репетиции уже шли полным ходом, я спросил:

— Николай Сергеевич, как же с договором?

— Приходите, Алексей Григорьевич, вечерком в театр, поговорим.

Когда я вечером пришел, у подъезда театра нас ждал лихач, которого Шатов держал помесячно. Лихач шикарный, кучер широкоспинный, и на его огромной спине висели огромные часы, чтобы господа могли, не утруждая себя, узнавать, который час.

— Поедем, Алексей Григорьевич?

— Куда, Николай Сергеевич?

— Куда-нибудь, здесь не поговоришь — все время отрывают.

Поехали. И приехали… в кафешантан.

— Вот здесь и поговорим за бутылкой вина.

Надо сказать, что за бутылку вина, французского шампанского, тогда в ресторанах брали пятьдесят рублей: война, вином торговать запрещено, поэтому его подавали в кувшинах, под видом кваса. Об этом прекрасно знала полиция, а раз знала, значит, и получала. Поэтому драли за вино втридорога.

Вот за ужином и за этой бутылкой вина Шатов с милой улыбкой продолжал торговаться, я с милой улыбкой не соглашался. Он заплатил по счету, и мы уехали, так ни до чего и не договорившись… А репетиции продолжались.

Через несколько дней Шатов сам напомнил о том, что договор не заключен. Мосолова, она тоже директриса, пригласила меня к себе домой на обед («там и договоримся!»), меня прекрасно накормили, но… тысячи рублей не дали, а восьмисот я не брал… Так, мило улыбаясь, мы «договаривались» весь месяц до премьеры, а когда я отыграл свои тридцать спектаклей, меня пригласили на бенефисный ужин, благодарили, жали руки, потом позвали на расстанный обед и заплатили… восемьсот рублей! Дружба — дружбой, а дело — делом!

У читателя может возникнуть вопрос, почему же я поехал на работу, не договорившись об оплате? А вот почему. В 1914 году я конферировал в каком-то благотворительном концерте, и в тот же вечер в театральном клубе подошел ко мне петроградский артист, игравший в это время в Одессе, Василий Вронский.

— Здравствуйте, я Вронский, — сказал он каким-то радостно-удивленным тоном, — я вас только что слушал в концерте. Расскажите, кто вы такой, что вы здесь делаете? Вам надо в Петроград! Весь ваш стиль, манера разговаривать, держаться на сцене, ваш фрак и монокль — все петербургское…

— Благодарю вас. А я действительно петербуржец.

— Тем более. Приезжайте, мы вам там поможем!

Слова его запали мне в душу. Но молодому артисту без имени ехать в Петроград боязно. Да и не звал меня никто. «Мы вам поможем…». Кто это «мы»? И как «поможем»? И вдруг в Харькове получаю телеграмму с предложением поехать в петроградский «Литейный театр» на тридцать гастролей играть «Сан-Суси»! Если бы я знал, что Шатов даже еще больше прижмет меня, я все равно примчался бы: попасть в Петроград в хороший театр, да еще гастролером! Ого! Тут не до разговоров о деньгах! Ну а кроме того, раз я ехал на гастроли — этим самым рамки гонорара более или менее определялись.

Но чем же тогда объяснялась подчеркнутая любезность директора и красная строка на афише для гастролера без имени? Думаю, повезло мне в основной профессии — в конферансе, а откликнулось в актерской.

В России в то время организовалось общество «Артист — воину». Это содружество ставило спектакли, устраивало концерты и на вырученные средства покупало подарки солдатам. И отвозили их на фронт сами артисты. В общество «Артист — воину» входили все лучшие актеры петроградских театров.

Как-то раз я со своей приятельницей поехал на Крюков канал в «Интимный театр» на «five o’clock tea» — пятичасовой чай, где был очередной такой концерт. За столиками сидели представители аристократии, промышленники — «избранная публика». И начинали уже просачиваться дельцы, только что разбогатевшие на войне, так называемые нувориши (новобогачи). За вход брали пятнадцать рублей, и буфет был очень дорогой. В концерте участвовали первоклассные силы, и вел его артист императорского Александринского театра — любимец Петрограда — Николай Николаевич Ходотов.

Тогда было принято называть со сцены популярных актеров, сидевших в зале. Публика милостиво им хлопала, слегка ударяя пальцами правой, затянутой в перчатку руки о тыльную сторону левой, и артист раскланивался.

Концерт идет номер за номером, и вдруг Ходотов объявляет:

— Господа! Сегодня среди нас гость, приехавший на гастроли в «Литейный театр», Алексей Григорьевич Алексеев! Прошу приветствовать!

В зале легкое похлопывание пальцами. У меня сердце упало… А Ходотов продолжает:

— Попросим господина Алексеева выступить.

Похлопывание слегка усилилось, а у меня сердце вообще исчезло. Но профессиональная привычка не теряться подняла меня с места. И вот я на сцене. Внешность у меня всегда была петербургская, слегка фатоватая, так что первый экзамен «через лорнеты и бинокли» я выдержал. «Il est tout à fait comme il faut»[1] — таково было решение зала.

Я рассказал в слегка пародийном тоне, как составляются такие благотворительные концерты, проимитировал двух французских певиц, немку, итальянку, польку, цыганскую и русскую доморощенную нелепую певицу, пересыпая все это шутками. Так как мое произношение на этих языках не шокировало ни буржуа, ни аристократов, а в комментариях было много смешного и, главное, все это было для Петрограда ново и неожиданно, меня приняли хорошо. Даже после концерта, прощаясь с публикой, Ходотов подчеркнул, что мое выступление оказалось приятным сюрпризом, и оперчаточенные пальцы опять похлопали в мою пользу.

Казалось бы, и успех и аплодисменты — чего более? А ушел я оттуда с ощущением пережитого унижения: не было у меня связи с привычным зрителем. Связи равного