Константин Бабицкий: «Я прошу вас, граждане судьи, видеть во мне и в моих товарищах не врагов советской власти и социализма, а людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ и потому имеют право на уважение и терпимость»[91].

Тональность «последних слов» могла быть разной, иногда довольно резкой. Так, например, у Андрея Амальрика[92] она носит явно обличительный характер: «Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его “процессами ведьм” и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то все происходящее сейчас – только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам. Эти люди понимают, что началу развала любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действительности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за Уголовный кодекс, тюрьмы, лагеря, психиатрические больницы»[93].

О географических границах и масштабах хождения последних слов в самиздате может свидетельствовать такой факт: к следственному делу инженера объединения «Сельхозтехника» (г. Свердловск) Валерия Кукуя, в качестве вещественных доказательств, были приложены тексты последних слов А. Синявского, Ю. Даниэля, Ю. Галанскова. А. Гинзбурга и других участников «процесса четырех». В. Кукуй был осужден в 1971 г. по ст. 190-1 за перепечатку и распространение литературы, «порочащей советский государственный и общественный строй». К такой литературе было причислено, помимо речей осужденных московских писателей и поэтов, также «Собачье сердце» М. Булгакова[94]. Внешний вид этих приобщенных к делу листочков свидетельствует об условиях «бытования самиздата»: тонкая, просвечивающая бумага (калька или сродни папиросной), наползающие друг на друга строчки, интервал между которыми сведен к минимальному, чтобы больше поместилось на лист.

Последние слова А. Синявского и Ю. Даниэля, в отличие от рассмотренных выше, в основном посвящены анализу своих произведений в контексте дискуссии с официальными литературными критиками, привлеченными к процессу. Однако политический дискурс в них тоже присутствовал, да и трудно было его избежать, т. к. писатели «чувствовали реальную угрозу возрождения культа личности». Синявский обращал внимание суда на то, что он всегда был «другим», всегда «сбивался в сторону», изучая творчество Цветаевой, Мандельштама, Пастернака. Он пытался объяснить «элементарные», на его взгляд, «вещи»: художественный образ условен, автор не идентичен герою, а гипербола и фантастика – это литературные приемы[95]. Даниэль в своем последнем слове дал характеристику политическому судебному процессу, в котором волею судеб ему пришлось участвовать, а также проанализировал систему методов и приемов, которые использовались для осуждения писателей. Главной характеристикой процесса, по мнению Даниэля, являлась «глухота ко всем аргументам и объяснениям обвиняемых»: «все наши объяснения, как и сами произведения, написанные нами, повисают в воздухе, не принимаются в расчет»; произведения «прочитаны не так, как они были написаны, а нарочито и предвзято». Один из самых примитивных приемов, использованных для анализа литературных произведений, обращал внимание Даниэль, это приписывание мыслей героя автору. При помощи этой «методики» в материалах дела «еврей Юлий Маркович Даниэль был объявлен антисемитом». Другой метод – «изоляция отрывка из текста и таким способом доказательство всего чего угодно». Писатель детально проанализировал и другие приемы: подмена обвинения героя вымышленным обвинением советской власти; домысливание идеи за автора, чтобы обвинить его в «антисоветских выпадах», которых нет в произведении на самом деле; «подмена критики, когда несогласие с отдельным явлением выдается за несогласие со всем строем, с системой»[96].

«Великую принципиальность этого процесса» Варлам Шаламов увидел в том, что «Синявский и Даниэль сумели удержать процесс на литературоведческой грани, в лесах гротеска и научной фантастики, не признаваясь и не признавшись в антисоветской деятельности, требуя уважения к свободе творчества»[97].

Последние слова ходили в самиздате и в качестве самостоятельных документов, и в составе сборников и журналов. Причем могли публиковаться как полные тексты речей подсудимых, так и краткие пересказы их содержания с цитированием наиболее значительных моментов выступления. Например, ХТС часто печатала эти материалы именно в кратком изложении в разделах «Политические процессы» и «Суды».

Последнее слово обвиняемого в контексте изучения инакомыслия в СССР можно рассматривать как разновидность исторического источника, содержащего уникальную информацию. Значение этих материалов подтверждается их местом в самиздате, где они распространялись как автономные документы. Исследование идей диссидентского движения, его персонального состава невозможно без привлечения этих заключительных аккордов политических процессов, которые ярко характеризуют личность обвиняемого, иногда истоки его инакомыслия, цели оппозиционных действий и т. п.

2.3. Сборники документов

В завершающей части второй главы остановимся на самиздатских сборниках документов. Именно их один из ведущих специалистов в области самиздата А. Даниэль, прежде всего, причисляет к этой специфической и многогранной группе исторических источников. Выше (глава первая) были перечислены документальные сборники, созданные в связи с политическими процессами первой половины 1960-х гг.

Самые яркие документы из этих сборников были широко распространены среди читателей самиздата, их изымали при обысках. Сегодня их можно увидеть в материалах следственных дел осужденных по политическим статьям. Так, например, из «Белой книги» наиболее известными в самиздате стали последние слова Андрея Синявского и Юлия Даниэля, а также письмо-ответ Лидии Чуковской на выступление Михаила Шолохова; из «Процесса четырех» – речи осужденных Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга, Веры Лашковой и обращение «К мировой общественности» Ларисы Богораз и Павла Литвинова.

Считается, что начало новому жанру самиздатской правозащитной литературы – документальным сборникам о политических процессах – положила именно «Белая книга». Обратимся к ее содержанию.

В начале книги цитируется «Ответ “Москвитянину”» (1846 г.) В. Г. Белинского, где критик говорит о том, что только слабое и незрелое общество боится говорить о своих недостатках и считает, что их обнародование может ему навредить. На сайте «Антология самиздата»[98] указано, что сборник включает 165 документов и состоит из трех частей.

В первой части собраны тексты, предшествующие суду: выдержки из рецензий иностранной прессы на сочинения Абрама Терца и Николая Аржака, биографические сведения о них, выступления иностранных деятелей культуры в их защиту, листовка, призывающая выйти 5 декабря 1965 г. на «митинг гласности» с требованием открытого суда над писателями, статьи официозных советских литераторов и письма «представителей советских трудящихся» с нападками на «перевертышей». В этот же раздел были включены письма и заявления известных московских авторов из литературной и научной среды (Льва Копелева, Анатолия Якобсона, Вячеслава Всеволодовича Иванова