Последние слова обвиняемых попадали и в общие публикации, например, в упомянутые выше сборники документов: «Белая книга», «Процесс четырех», «Правосудие или расправа?», «Полдень». Позже они, как уже говорилось, регулярно появлялись на страницах выпусков бюллетеня «Хроника текущих событий».

В книге «Правосудие или расправа? Дело о демонстрации 22 января 1967 г.» опубликовано последнее слово Владимира Буковского[84], произнесенное им на суде 1 сентября 1967 г. (см. Приложение 2). Вспоминая об этом процессе, адвокат Буковского Дина Каминская пишет: «При всей своей нетрадиционности и неожиданности для советского суда это последнее слово было абсолютно традиционным для политических процессов дореволюционной России, когда обычно судебная трибуна использовалась для пропаганды политических убеждений. Предъявленное обвинение для Буковского было только предлогом, и мне временами казалось, что он о нем просто забывает. Забывает и о себе, и о том, что ждет его дальше, о тех последствиях, к которым может привести его последнее слово. <…> В этот день, 1 сентября 1967 года, в Московском городском суде впервые со времени наступления сталинского террора в открытом судебном заседании звучали слова такой беспощадной критики в адрес советского строя. Впервые говорил человек, которого не мог остановить судья, которого не испугало заявление прокурора о том, что “…здесь совершается новое уголовное преступление”. <…> Поздно вечером 1 сентября 1967 года был оглашен приговор: …Владимира, как организатора демонстрации и как человека, отказавшегося раскаяться, приговорили к трем годам лишения свободы – максимальному наказанию по статье 190-3[85] Уголовного кодекса РСФСР»[86].

Апеллируя к конституции, В. Буковский отстаивал право на демонстрации протеста как «мощного оружия в руках трудящихся» и неотъемлемую часть демократии. Он проводил параллели между законодательством Советского Союза и действиями фашистского режима в Испании, говорил о полицейской роли органов госбезопасности в нашей стране. Обвиняемый хорошо ориентировался в законодательстве и процессуальных нормах. Он отметил стремление следствия направить дело по ст. 70 – «Антисоветская агитация и пропаганда». Буковский потребовал пересмотра этой статьи Уголовного кодекса, т. к. «она дает возможность слишком широкого толкования» и разброса сроков осуждения. Закончил свое выступление подсудимый выражением уверенности, что организация протестной демонстрации – это не преступление, поэтому не может быть и раскаяния, а оказавшись вновь на свободе, он опять будет организовывать демонстрации протеста, потому что закону эта деятельность не противоречит.

Последние слова подсудимых отражают их индивидуальность, психологические и личностные особенности, их взгляды, иногда объясняют мотивы и причины участия в правозащитных акциях. Изучение персонального состава диссидентского движения в СССР, его психологической и нравственной составляющей невозможно без привлечения этих документов. В их содержании, однако, заложен и другой потенциал – они могут рассказать не только о своих авторах. Так, тексты последних слов обвиняемых в «Деле о демонстрации» свидетельствуют, что все вышедшие на Красную площадь 25 августа 1968 г. – люди образованные и неординарные, ясно осознававшие меру наказания, грозившую им за их выбор, – заявить о несогласии с политикой государства, в котором они жили. Когда читаешь их выступления в заключительный день процесса, то постоянно «спотыкаешься» об одергивающие замечания судьи и прокурора, «напоминавшие» подсудимым, о чем они «не вправе говорить». По итогам анализа замечаний представителей суда можно как минимум понять, какие ограничения гласности и свободы слова существовали в зале суда, а также увидеть характерные черты власти, ее страх и лицемерие.

Итак, подсудимые не вправе высказывать свое мнение о действиях советского правительства и советского народа; не допускается говорить о своих убеждениях, т. к. суд демонстративно настаивает на том, что обвинение предъявлено по поводу действий, а не убеждений; нельзя вести дискуссии, подвергать анализу сказанное прокурором или другими официальными представителями обвиняющей стороны; слова «антикультовский съезд» могут быть квалифицированы как «недопустимое выражение»; запрещено упоминать события в Чехословакии, потому что они также не являются поводом для предъявления обвинений, и т. д.

О чем говорили в последних словах те, кто вышел на Красную площадь? В таких словах нет митингового пафоса (как в речи В. Буковского), а звучат размышления о том, каким образом рядовой человек может выразить свое несогласие с политикой государства, в котором он живет, слышится стремление объяснить внутренние мотивы своих действий. Надо отметить, что общим для большинства последних слов, распространявшихся в самиздате, была убежденность подсудимого в своей правоте.

Лариса Богораз: «Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать – значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать – значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением. Для меня мало было знать, что нет моего голоса “за”, – для меня было важно, что не будет моего голоса “против”. Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать: я – против, я – не согласна. Если бы я этого не сделала, я считала бы себя ответственной за эти действия правительства, точно так же, как на всех взрослых гражданах нашей страны лежит ответственность за все действия нашего правительства, точно так же, как на весь наш народ ложится ответственность за сталинско-бериевские лагеря, за смертные приговоры, за… <здесь прокурор “напомнил” о недопустимости рассуждать о действиях советского правительства и народа>. <…> У меня было еще одно соображение против того, чтобы пойти на демонстрацию. <…>

Но я решила, в конце концов, что для меня это не вопрос пользы, а вопрос моей личной ответственности»[87].

Павел Литвинов: «Я считаю чрезвычайно важным, чтобы граждане нашей страны были по-настоящему свободны. Это важно еще и потому, что наша страна является самым большим социалистическим государством и – плохо это или хорошо – но все, что в ней происходит, отражается в других социалистических странах. Чем больше свободы будет у нас, тем больше ее будет там, а значит, и во всем мире»[88].

Вадим Делоне: «Я прошу у суда не снисхождения, а сдержанности. Как вы сами сказали, нас судят не за убеждения. Нас судят за публичное выражение своих убеждений и за форму нашего протеста. Я просил бы суд помнить, что, независимо от того, допустили ли мы нарушение закона в нашей форме выражения, мы выражали наши убеждения открыто, откровенно, бескорыстно и с большой верой в нашу правоту»[89].

Владимир Дремлюга: «Всю свою сознательную жизнь я хотел быть гражданином, т. е. человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Десять минут я был гражданином. Я знаю, что мой голос прозвучит диссонансом на фоне общего молчания, имя которому – “всенародная поддержка политики партии и правительства”. Я рад, что нашлись люди, которые вместе со