Чокнутый провел ладонью по лицу и перемазал его сверху донизу собственной кровью, теперь он стал похож на свирепого, но оплешивевшего и окончательно спятившего индейца, который прямо в сию минуту встал на тропу войны.

Но Хреноредьева трудно было взять голыми руками.

– Ну-у, – протянул он, – что я тебе говорил, едрена?! Иль ты, Хитрец, чутье потерял? Ты погляди, кто перед тобою стоит?! Это ж контра, едрит его благородие!

– Ты, Хреноредьев, гусеницами обожрался, вот и спятил! – заявил Буба.

Но Пак начинал чувствовать к Чокнутому непонятную, не осознанную еще ненависть. Он поддался инвалидову настроению.

– Руки! – резко выпалил он.

– Чего-о?

– Руки в гору!

– Придурок…

Пак пальнул над самой головой Бубы.

– Руки, падла!

Чокнутый неторопливо задрал над головой свои костлявые грабли. Челюсть у него отвисла.

– Обыщи, – приказал Пак Хреноредьеву.

– Это мы в момент! – ответил инвалид и засуетился вокруг Бубы, обшаривая его.

– Точно, придурки!

– Молчать, вражья морда!

Пак не спускал глаз с лазутчика. Он готов был прикончить его при малейшем движении. Да, бдительность и еще раз бдительность! И как он забыл об этом! Прав Хреноредьев, проморгали врага и шпиона, но не беда – вперед наука!

– Нету ничего! – доложил инвалид, закончив кропотливое дело. – Видать, припрятал, гад!

– Ну чего я припрятал?! – возмутился Буба.

– Чего надо, то и припрятал! – пояснил Хреноредьев тоном, не терпящим возражений. – У-у, контра недорезанная!

Глаза у Бубы бегали как у воришки, пойманного на месте преступления. Но он ничегошеньки толком не понимал.

– К дереву! – скомандовал Пак. Хреноредьев толкнул Бубу кулаком в грудь.

Пришлось тому подчиниться. Он встал спиной к дереву, прислонился к шершавой коре.

– Так, значит, там нету ничего? – повторил вопрос Пак.

Буба покосился на Хреноредьева и дипломатично ответил:

– Абсолютно ничего.

Хреноредьев меленько засмеялся – противно, разливчато.

– Что и требовалось доказать, едрена-матрена! Враг! Скрывает что-то!

– Потом будешь разговоры разговаривать, – разозлился Пак. – А сейчас снимай с него ремень и руки вяжи!

Хреноредьев исполнил требуемое моментально. Теперь Буба стоял истуканом, со связанными за деревом кистями рук. Он так и не врубился в ситуацию, так и не осмыслил происходящего – и чего эти придурки, недоумки, дерьмом набитые, обалдуи, собираются вытворять?! Может, они его разыгрывают? А может, чокнулись здесь, пока он по округе шастал?! Все для Бубы было странным.

– Придется пытать! – зловеще проговорил Хреноредьев, скрипя деревяшками-протезами. – Тогда, едрена, как миленький сознается!

Для начала он ткнул Бубу кулаком в живот.

– О-ойей!!! – выкрикнул тот. И дал Хреноредьеву такого пинка своим длинным мосластым костылем, что тот отлетел на середину поляны.

Пак чуть не нажал на спуск. Клешни у него дрогнули, совсем малого усилия не хватило для того, чтоб железяка выплюнула из себя малюсенький кусочек свинца и чтоб тот продырявил Чокнутого насквозь.

– Отвяжи-и! – потребовал Буба.

– Вот сознаешься, тогда и отвяжем, – мрачно сказал Пак.

– В че-е-ем?

– В чем надо!

Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.

– Как же мы ету контру пытать будем? – спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. – Вот незадача, едрена!

– Я тебя, придурок, сам запытаю! – процедил Буба.

– Разговорчики! – встрял Пак.

И, немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:

– Может, он того – и в самом деле не виновен, а?!

– Не виновен я! – бодро заорал Буба. – Пак, малыш, Хитрец ты мой разумненький, ты вспомни, кто всех призывал покаяться, а?! Кто народ спасал от беды?! Ну неужто бы враг и лазутчик стал бы таким делом заниматься?! Ну подумай же?!

– К покаянию он, точно, призывал, – согласился Хреноредьев. – Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что надо, Пак! Мы не имеем права быть добренькими!

– А на коленях грехи отмаливать, кто звал, а?! – не сдавался Буба. – Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!

– Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик передовик папаша Пуго принял на себя и первый и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!

– Может, и впрямь его шлепнуть? – засмеялся Пак. – Верно инвалид говорит, не убудет!

Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.

Буба созрел.

– Все! Сознаюсь! – торжественно произнес он. – Но прошу учесть, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!

Хреноредьев вместе со своей дубиной шлепнулся на мясистую задницу.

– Едре-ена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!

У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу и покаяния массовые, и клятвы, и мольбы, и признания Бубы и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном на правлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца – все!

– Ежели вы сей минут не заткнетесь, – сказал он, наливаясь злобой, – я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!

Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.

– Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!

– Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, – предложил Чокнутый.

– Больно мудрено загнул, – сказал инвалид.

Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной. Потом молвил:

– Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым делом мы его предадим…

– Как ето?! – привстал Хреноредьев.

– …презрению предадим! – пояснил Пак. – Ты его презираешь?

– Презираю, едрена вошь! – твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!

– И я его презираю! – сказал Пак. – Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?

– Верно, – вздохнув, согласился Хреноредьев.

– Конечно, верно, – подытожил сам Буба.

– Теперь нам остается что?

– Что? – переспросил туповатый инвалид.

– Покарать! А потом простить! – разъяснил умный Пак.

– И это дело!

– Только быстрей давайте! – Бубу охватило нетерпение.

– Ладно, щя мы тебя покараем, – Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам. – Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!

Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.

– Покарали, – произнес Хреноредьев