проспекте. Этот проспект очень короткий и примечателен тем, что в его начале, упиравшемся в улицу Декабристов, находилась синагога, а заканчивался он у ограды Никольского собора. Здесь как бы спорили (или дружили?) две религии. Наша комната была не только тесной для троих, но и тёмной – окно выходило в маленький двор высокого дома. Но Петра Тимофеевича отправили на пенсию, ну и мать ушла из дворников, став лифтёром в нашем подъезде. Отчим подрабатывал ремонтом обуви, что давало больше возможности для выпивки, хотя большим пьяницей он всё же не был.

В нашей квартире было ещё три комнаты, в каждой из которых жило по семье. В квартире был настоящий интернационал: русские, евреи и… татары. Они постоянно ссорились, а зачинщицей всегда была татарская семья. Парадокс был в том, что моя антисемитка мать всегда оказывалась на стороне еврейской семьи. Она мне как-то сказала: «Да их (евреев) надо убивать!» Я спросил – А Соню из дома 30 (мать с ней дружила) тоже надо убить? Мать: а при чём тут Соня? «Но она же еврейка». Маманя аж поперхнулась – да ну тебя! В общем, она сама не знала, откуда у неё это наносное.

Ученичество в кинотеатре у меня закончилось, и я стал киномехаником третьей категории. Она меня уже не устраивала – я пошёл и сдал на вторую. Но в «Арсе» места киномеханика второй категории не было, и я стал искать работу. Нашёл её в клубе ликёроводочного завода. Но тут бывшая наша соседка в Поповке и мать моего приятеля Юры тётя Лида предложила работу в геофизической экспедиции вместе с Юркой. Они жили недалеко, на Красной улице, в маленькой темноватой квартирке. А у отца Юры дядя Саши, офицера-ветерана, был знакомец – начальник Печенгской геофизической экспедиции, что на Кольском полуострове, на стации Апатиты. Мы с Юрой оказались в геофизической партии в посёлке Ёна у финской границы. Сперва мы как рабочие-лесорубы прорубали для ведения магнитной съёмки профили, а потом уже как вычислители при операторе сами участвовали в ней. Мы заработали неплохие деньги и вернулись поздней осенью по тем временам «богачами», так что на вокзале, где меня встречала мать, я взял такси (помню, это была даже не «Победа», а ЗИМ).

Деньги, конечно, быстро кончились, а ранней весной теперь уже непосредственно геофизический трест направил меня в ту же Печенгскую экспедицию, но уже в другую партию, работавшую на Терском берегу с базой в прибрежной деревне Умба. Я ехал, несколько приодевшись – в черном плаще и даже в шляпе. В общем, выпендрился, за что девицы из соседней геологической экспедиции называли меня музейной редкостью.

Работал я теперь в электроразведке вычислителем при операторе Оле Саповаловой, в которую тут же влюбился, буквально. Она меня тоже выделяла, так что однажды после по какому-то поводу организованной попойки она положила меня к себе спать. Перед этим она сказала мне – держи меня крепко, что я и делал, и не более того. При всём выпендрёже я ещё был очень наивен, хотя мне было уже 18 лет. Жил я в палатке с парнем, бывшим курсантом морского училища, но за что-то отчисленным. Я был с ним в разговорах откровенным, и, как я узнал позже, он пытался сговорить ребят написать на меня как антисталиниста. Я антисталинистом не был, но возмущался тем, что в газетах нечего читать – одни поздравления по поводу 70-летия Сталина. Ребята не только отказались подписывать, но и, отобрав письмо, его порвали. Но он всё же написал, и вскоре начальнице пришёл приказ меня отчислить, как якобы оформленного неправильно. Но она отказалась, и я доработал до декабря, до конца работы партии. Как я потом узнал, он в раздевалке треста украл меховую шапку, был уличён в краже и из треста уволен.

Событием было и то, что я тогда в охотничьем обществе Умбы купил одноствольное ружьё. Порох к нему мне дали, а дроби не было, и я заряжал патроны какой-то металлической крупой, позаимствовав её у геологов. Крупа эта далеко не летела и только царапала ствол ружья. Однако я всё же пошёл в выходной день на охоту. Увлёкшись, далеко зашёл в глубь леса. Со мной бежала маленькая собачка, местная лайка по кличке Лапка. По пути мне встретилась большая стая тетеревов. Они сидели на сосне, и я по ним стрелял своей крупой, но они даже не взлетели. Тогда я выстрелил имевшимся у меня единственным патроном с пулей, конечно, не попал, и тогда только они улетели, «сделав мне ручкой».

Я пошёл дальше и тут на пригорке увидел свежевскопанный песок, очень удивился, поскольку геологов здесь заведомо нет. Но, подойдя ближе, я понял по свежему помёту, что это медведь роет себе на зиму нору-берлогу. Глупая моя собачонка по следу побежала догонять медведя, но я был не умнее и пошёл за ней. Добежав до кустов, она с визгом вылетела оттуда и чуть не сбила меня с ног. Тогда я понял, что медведь там, в кустах, а моя храбрая Лапка всё же впервые увидела живого медведя и искала у меня спасения. Тогда мы повернули обратно к берегу, и оказалось, что мы слишком далеко зашли: наступил вечер, а потом и ночь, а берега всё не было. Но мы до него кое-как, путаясь в кустах, всё же почти к утру дошли, почти прямо к нашим палаткам. Нам очень обрадовались, поскольку считали, что мы совсем в тайге пропали. Особенно радовалась Оля, тем более что я ей подарил всё же добытую своей «крупой» белку. Оказывается, они для нашей ориентации долго жгли огромные костры, пока не сожгли весь валёж вокруг.

Мы продолжали работать до выпадения большого снега и только при наступлении морозов свернули работы. В экспедиции нас окончательно рассчитали, а я из треста всё же был уволен. Начальник экспедиции предложил мне оформиться снова, но я отказался – у меня уже были другие планы.

Освоение Сибири

В Ленинграде я вновь приоделся, купил часы, ружьё – двуствольную тулку, и тут же решил ехать на работу в Сибирь. В Сибири мне импонировал Алтай. На Алтае работали экспедиции Западно-Сибирского геофизического треста, находящегося в Новосибирске. Я поехал в Новосибирск с пересадкой в Москве – хотелось посмотреть столицу. Дожидаясь новосибирского поезда, я гулял по Москве и уже почти ночью оказался на Красной площади. Осмотрел Мавзолей и обратил внимание на одно-единственное светящееся окно в здании за кремлёвской стеной (позже я узнал, что это