— Ах ты маленькая шлюшка, собралась сегодня на случку с каким-то мужиком и малюешься так, будто под венец идешь. Чудненько, чудненько, может, хоть одна из моих двух дочерей в конце концов разживется муженьком. Если есть деньги в карманах, давай их сюда. Шляйтесь где хотите, были б деньги, — громко разглагольствовала она.

Накануне вечером она стребовала денег с одной из дочерей и за утро уже успела разжиться бутылкой виски. Теперь она была от самой себя в восторге.

Натали не обращала на нее внимания. Закончив одеваться, она сбежала по лестнице и, оттолкнув старуху в сторону, почти бегом поспешила обратно на фабрику. Другие женщины с фабрики засмеялись, увидев, как она торопится.

— Какая муха укусила Натали? — спрашивали они друг друга.

Джон Уэбстер стоял, глядя на нее и раздумывая. Он все знал: что она сделала и почему, — хотя ничего этого не видел. Теперь она не смотрела на него и перевела взгляд на груды досок.

Что ж, выходит, она весь день знала, что с ним творится. Она поняла его неожиданную жажду войти в ее дом и сбегала домой вымыться и прихорошиться. «Все равно что вымыть в доме пороги и повесить на окна только что выстиранные и выглаженные шторы», — явилась причудливая мысль.

— Ты надела другое платье, Натали, — проговорил он вслух. До этого он ни разу не называл ее так. В глазах были слезы, и он вдруг ощутил слабость в ногах. Он немного нетвердо прошел через комнату и опустился перед ней на колени. Он зарылся лицом в подол и почувствовал ее широкую крепкую ладонь в своих волосах и у себя на щеке.

Он долго стоял так, на коленях, и глубоко дышал. К нему вернулись утренние мысли. Хотя, вообще-то говоря, он и не думал вовсе. То, что происходило в нем, было слишком неопределенно, чтобы называться мыслями. Если его тело было домом, то для этого дома настала пора уборки. Тысячи крохотных существ бегали по дому, проворно поднимались и спускались по ступенькам, распахивали окна, смеялись и перекликались друг с другом. Комнаты его дома огласились новыми звуками, веселыми звуками. Его тело трепетало. Теперь, когда это произошло, для него начнется новая жизнь. Его тело станет живее, чем было. Он будет видеть вещи, обонять вещи, пробовать вещи на вкус так, как никогда раньше.

Он поднял голову и посмотрел Натали в лицо. Много ли она знала об этом? Она, конечно, не могла бы выразить это словами, но было что-то другое, что позволяло ей понимать все, что понимал он сам. Она побежала домой мыться и наводить красоту. Вот почему он знал, что она знает.

— Давно ты была к этому готова? — спросил он.

— Уже год, — сказала она.

Она немного побледнела. В комнате начинало темнеть.

Она встала, осторожно прикоснулась к нему, чтобы он посторонился, подошла к двери, ведущей в приемную, и затворила засов, чтобы дверь нельзя было открыть.

Теперь уже Натали стояла, прислонившись спиной к двери и сжимая ручку, как раньше стоял он сам. Он поднялся, подошел к своему столу, рядом с окном, которое выходило на железнодорожную насыпь, и уселся в кресло. Наклонившись вперед, он уткнулся лицом в ладони. Трепещущее, сотрясающееся нечто продолжало бродить в нем… Продолжали звать маленькие веселые голоса. Уборка внутри все не кончалась.

Натали принялась рассказывать о делах на фабрике.

— Было несколько писем, но я на них ответила, даже не побоялась поставить твою подпись. Мне не хотелось, чтобы тебя сегодня беспокоили.

Она подошла к креслу, дрожа, оперлась на стол и опустилась на колени с ним рядом. Чуть погодя он обнял ее за плечи.

За стенами кабинета по-прежнему все гудело. В приемной кто-то стучал на машинке. А в кабинете уже было совсем темно, но над путями, в двух-трех сотнях ярдов от них, высоко в небе висел фонарь, и, когда он зажегся, тусклый свет проник в темную комнату и опустился на две склонившиеся фигуры. Вот раздался свисток, и фабричные работники двинулись по насыпи. В приемной четыре человека собирались домой.

Через несколько минут и они тоже ушли, закрыли за собой дверь и побрели по насыпи. В отличие от фабричных работников, они знали, что эти двое все еще в кабинете, и их мучило любопытство. Одна из трех женщин рискнула подойти к окну и заглянуть внутрь.

Но вот она вернулась к остальным, и они, сбившись в маленькую напряженную стайку, постояли в сумерках несколько минут. Потом медленно удалились.

Потом, над рекой, стайка распалась, и счетовод, мужчина тридцати пяти лет, вместе со старшей из трех женщин пошли вдоль путей направо, а остальные налево. Счетовод и женщина, с которой он шел, не разговаривали о том, что видели. Они прошли вместе несколько сотен ярдов и разделились, повернув от путей на две разные улицы. Когда счетовод остался один, его охватило беспокойство за собственное будущее. «Как пить дать. Через несколько месяцев придется искать себе новое место. Стоит завариться такой каше, как бизнес летит в тартарары». Его тревожило, что при жене и двух детях он получает не так уж много и ничего не скопил. «Чтоб ей провалиться, этой Натали Шварц. Бьюсь об заклад, что она шлюха, как пить дать шлюха», — бурчал он на ходу.

Что до оставшихся женщин, то одной из них хотелось поговорить о двух людях, которые вместе стоят на коленях в темном кабинете, а другой нет. Старшая из них предприняла несколько безуспешных попыток завести об этом речь, и наконец они тоже разошлись в разные стороны. Младшая из трех, та, что улыбнулась Джону Уэбстеру нынче утром, как раз когда он покинул Натали и впервые осознал, что двери ее существа открыты для него, — младшая прошла по улице мимо букинистического магазина и начала подниматься к освещенному огнями деловому центру города. Пока она поднималась, улыбка не сходила с ее лица, и в чем тут дело, — она не понимала сама.

А дело в том, что она сама была из тех, в ком переговариваются маленькие голоса, и теперь