ко мне, бедняжке хрупкой,

девушки приходят летом,

возле весело резвятся,

веточки мои срезают,

веники из веток вяжут.

Трижды даже этим летом,

теплою порою славной,

дровосеки приходили,

подо мной топор точили

на погибель мне, несчастной,

на беду мне, слабосильной.

Вот и вся от лета радость,

счастье – от поры прекрасной.

Только и зима не лучше,

время снега не милее.

Муки мне приносит ветер,

стужа – тяжкие заботы.

Зелень шубки вихрь уносит,

стужа – сарафан красивый.

Остаюсь тогда, бедняжка,

горемычная березка,

на ветру совсем нагая,

неодетая – на стуже,

на ветру дрожать в ознобе,

на морозе плакать в горе».

Молвит старый Вяйнямёйнен:

«Пышная, не плачь, береза,

слез не лей, побег зеленый,

белый поясок, не сетуй.

Обретешь иное счастье,

жизнь прекраснее получишь —

будешь плакать ты от счастья,

петь – от радости великой!»

Вековечный Вяйнямёйнен

сотворил певучий короб.

Целый летний день трудился,

кантеле строгал упорно

там, на мысе вечно мглистом,

там, на острове туманном.

Вытесал певучий короб,

сделал кантеле основу,

создал новую отраду

из березы свилеватой.

Молвил старый Вяйнямёйнен,

так сказал он, так заметил:

«Где же я колки достану?»

На дворе был дуб огромный,

ровные на дубе ветви,

на любой из веток – желудь,

венчик золотой – на каждом,

на венце любом – кукушка.

Лишь кукушка закукует,

скажет пять своих словечек —

золото скользнет из клюва,

серебро сбежит из зева

на вершину золотую,

на серебряную сопку:

вот колки для инструмента,

вот для кантеле закрутки.

Молвил старый Вяйнямёйнен,

так сказал он, так заметил:

«Есть колки для инструмента,

есть для кантеле закрутки.

Где же струны раздобуду,

где певучие достану?»

Струны он искать пустился.

По лесной идет лужайке —

видит деву средь поляны,

юную среди долины.

Вековечный Вяйнямёйнен

говорит слова такие:

«Прядь волос мне дай, девица,

дай, красавица, свой локон,

дай для кантеле мне струны,

для моей утехи вечной!»

Прядь волос дала девица,

локон свой дала красотка.

Вот и кантеле готово.

Вековечный Вяйнямёйнен

сел на самый нижний камень,

на скалистую ступеньку.

Взял певучий короб в руки,

кантеле к себе придвинул,

повернул колками кверху,

тупиё упер в колени,

чтобы кантеле наладить,

струны звонкие настроить.

Инструмент наладил Вяйно,

струны звонкие настроил.

Повернул певучий короб,

поперек колен поставил.

Опустил ногтей десяток,

пять своих расставил пальцев,

пробежал по струнам звонким,

по звенящим нежно нитям.

Вот играет Вяйнямёйнен,

руки легкие взлетают,

пальцы тонкие порхают,

бегают по струнам звонким.

То-то радуется короб,

свилеватая береза,

золото звенит кукушки,

девичий ликует волос.

Двигаются пальцы Вяйно,

струны кантеле рокочут,

горы рвутся, скалы скачут,

содрогаются утесы,

валуны на волнах блещут,

камни плавают по водам,

сосны бурно веселятся,

пляшут пни на боровинах.

Рода Калевы золовки

побросали вышиванье,

побежали ручейками,

понеслись потоком шумным,

молодицы – улыбаясь,

весело смеясь – хозяйки,

чтоб игру послушать Вяйно,

чтоб весельем насладиться.

Что мужей в округе было,

все в руках держали шапки,

что в округе женщин было,

все ладонь к щеке прижали,

девушки в слезах стояли,

парни были на коленях,

пенью кантеле внимали,

Вяйнямёйнена веселью.

Звон красивый разливался,

слышался в шести селеньях.

Не было такого зверя,

чтобы слушать не явился

это нежное звучанье,

инструмента голос чудный.

Что в лесу животных было,

все на коготки присели,

чтоб игру послушать Вяйно,

чтоб весельем насладиться.

Птицы неба прилетели,

все устроились на ветках.

Рыбы вод сюда явились,

стаей к берегу приплыли.

Вековечный Вяйнямёйнен

все на кантеле играет,

все поет, и все играет,

и без пения ликует.

Звон летит к жилищам лунным,

радость – к солнечным окошкам.

Вот луна из дома вышла,

села на кривой березе,

солнце из дворца явилось,

наверху сосны уселось,

чтобы кантеле послушать,

чтоб игрою насладиться.

Ловхи, Похьелы хозяйка,

редкозубая большуха,

тут-то и схватила солнце,

тут-то месяц и достала,

с той сосны схватила солнце,

с той кривой березы – месяц,

унесла домой поспешно,

в землю Похьелы суровой.

Месяц, чтобы не светился,

спрятала в утесе пестром,

чтобы солнце не сияло —

заперла в горе железной.

Так сама притом сказала:

«Чтобы вам вовек не выйти,

не светить луне на небе,

не сиять на небе солнцу».

Только месяц затащила,

только солнце водворила

в каменную гору Похьи,

внутрь железного утеса,

тотчас и огонь украла,

пламя унесла из печек,

все дома огня лишила,

пламени лишила избы.

Ночь без утра наступила,

опустилась тьма без края.

В Калевале ночь настала,

тьма пришла не только в избы,

даже в небесах сгустилась,

там, где восседает Укко.

Старец Укко, бог верховный,

тот великий созидатель,

сам немало удивился,

что за диво застит месяц,

что за мгла скрывает солнце,

если месяц не сверкает,

если солнце не сияет.

Вот пошел по краю тучи,

пошагал по кромке неба

в синих вязаных чулочках,