– Не за что, ханум. Небезопасно было вам на улице, особенно с детьми.

Я не помню, сколько мама́н заплатила ему, но знаю, что количество его обрадовало. Он довольно кивнул и пожелал нам счастья, здоровья и безопасности.

Я никогда не забуду лицо человека, который предложил нам коробку пахлавы накануне Исламской революции. Он часто преследовал меня во снах, заставляя давиться тем, что я не хотела есть. Его куфия стала символом страха, потому что она означала революционеров, которые носили на улицах оружие и заставляли нас надевать на людях хиджабы, которые никогда прежде не были в Иране обязательны. Оглядываясь назад, я не могу осмыслить то, что мама́н сделала накануне 11 февраля 1979 года. Любая логика утверждает, что она должна была запереть двери и остаться в ту ночь дома. Ее, должно быть, переполняли волнение и тревога, раз она потащила двух испуганных маленьких девочек в бешеный восторг людей, поднимающих на улицах восстание. Когда я стала старше, я спросила мама́н, почему она в ту ночь была так лихорадочна.

– Можи, дом ака-джуна был моим единственным убежищем. Я должна была туда вернуться, – сказала она. – Небезопасно было дальше оставаться в квартире. Те люди, что выстрелили в «Жук», могли просто ворваться к нам с желанием убить отца. Небезопасно было сесть в машину и дать соседям знать, что мы уезжаем, как небезопасно было и выходить. Надо было выбрать что-то одно, и я решила выйти на улицу.

Заря революции

И жар вина разлился по ним, и они потребовали музыкальные инструменты, и привратница принесла им бубен, лютню и персидскую арфу, и календеры встали и настроили инструменты, и один из них взял бубен, другой лютню, а третий арфу, и они начали играть и петь, а девушки закричали так, что поднялся большой шум.

«Рассказ о носильщике и трех девушках»

После страшной ночи Исламской революции мы несколько недель не возвращались домой. Мы оставались у бабушки с дедушкой до Новруза, персидского Нового года. Каждую неделю мама́н умоляла Резу сходить к нам домой и удостовериться, что с квартирой все в порядке. Он откладывал поездку туда раз за разом, пока его не попросил ака-джун. Однажды вечером Реза все-таки заглянул к нам на квартиру и пришел в гостевую спальню, где мы разложили на полу матрасы и готовились ложиться спать. Мы с мамой сидели по разным сторонам комнаты, застилая матрас белой простыней. Реза прислонился к дверному косяку и какое-то время молча наблюдал за нами. Когда мы закончили, он сказал:

– Я слышал, как жильцы говорили о твоем муже на лестнице.

– Что они говорили? – спросила мама́н, наклоняясь, чтобы разгладить складки на простыне.

– Ходят слухи о том, что он сбежал из Ирана. Они говорили, что он работал на САВАК.

Мама́н на мгновенье замерла, а затем выпрямилась.

– Ублюдки! – сказала она. – Как они смеют так говорить, когда мы так о них заботились?

– Ну а кто поверит, что он уехал в Америку на учебу за четыре дня до революции? – сказал Реза. – Любители Америки покидают Иран. Разве нет у них права считать его беглецом? Он ведь был верным сторонником шаха, не так ли?

– Да, конечно. Он много лет служил на границе, пока эти сплетники валялись дома на диванах.

– А почему бы тебе это им не объяснить? Думаешь, они поверят?

Мама́н закончила заправлять последний уголок простыни под матрас и поднялась с пола. Она встала прямо перед Резой и отрезала:

– Не сомневайся, объясню.

Реза пожал плечами и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Мама́н целую минуту прожигала взглядом дверь после его ухода. Она расчесала волосы пальцами и поскребла кожу головы, как делала всегда, размышляя о серьезных вещах.

– Мама́н, ты не хочешь спать? – спросила я.

Она очнулась от своих мыслей и бросила на нас с Мар-Мар быстрый взгляд. Мы ждали, когда она уложит нас и подоткнет одеяло, как делала каждую ночь.

– Отправляйтесь в постель, – сказала она. Она накрыла нас шерстяным одеялом и поцеловала на ночь. Затем отправилась в угол комнаты, где оставила на столике с вазой свою сумку, достала из бокового кармашка зажигалку и пачку «Уинстона» и выскользнула за дверь, погасив за собой свет.

Едва она ушла, я на цыпочках прокралась к французским окнам и выглянула из-за тюля. Старая смоковница в саду стала ее убежищем с тех пор, как мы покинули квартиру.

Она села на ствол дерева там, где он разделялся надвое. Огонек зажигалки на несколько секунд осветил ее лицо. Она протяжно втянула воздух через сигаретный фильтр и тряхнула зажигалкой, чтобы погасить ее. Кончик сигареты тлел во мраке.

– Она курит? – прошептала Мар-Мар.

– Да.

Мар-Мар спрыгнула с матраса и подошла ко мне. Мы обе рассматривали ее в темноте. Мама́н стеснялась курить в присутствии отца, но с тех пор как он уехал, курила часто и у всех на глазах. Она сгорбилась и зябко обняла себя. Мне хотелось, чтобы она просто вернулась в постель. Вместо этого, качаясь взад-вперед, она выкурила три сигареты подряд, прикуривая одну от мерцающего красного кончика другой. У меня мурашки бежали по коже каждый раз, когда она много курила.

Весна в доме ака-джуна была беспокойным временем. Все должны были что-то делать в преддверии Новруза. Две горничные помогали Азре с генеральной уборкой. Они стирали шторы и одеяла, мыли окна и протирали пыль с мебели. Азра приготовила суманак – сладкий пудинг из побегов пшеницы. Готовить этот десерт было сложно, и я помню, как она часами мешала густое как мед коричневое тесто в большом котле на переносной газовой плитке. Каждый год Реза приносил плитку из подвала и ставил в центре кухни для всей той готовки, которой Азра занималась на Новруз. Нам в кухню ходить было запрещено. Мы могли только стоять в дверях и наблюдать за тем, как она готовит. Волшебный аромат суманака приносил запах весны в каждый уголок и щелочку дома. Тети накрывали традиционный стол Хафт син, вокруг которого мы собирались в момент равноденствия. За несколько недель до Новруза они выращивали семена кресса на поверхности горшков с узкими горлышками. Мне всегда было интересно, как семена прорастали на горшках. В тот год Саба показала мне. Она положила маленький керамический горшок внутрь своего прозрачного нейлонового чулка и рассыпала влажные семена по его