поднявшись, отряхнувшись и потупив взор, голосил парень. Глаза он упорно прятал в пол. – А пьяному его язык не принадлежит. Сам болтается. А так и советскую власть, и ОГПУ я люблю. Они трудовому человеку как родные.

Так вот оно какое, признание народное. Похоже, меня в городе уже боятся.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Хватовы мы. Артем Александрович. С кооперации. Тоже, можно сказать, власти нашей служу.

– Ладно, живи. Авансом. По средам я людей не расстреливаю, – сказал я, гордо выпятив грудь, ощущая себя сейчас величественным. – Будешь еще советскую власть костерить, или медсестра на тебя пожалуется – ну тогда не взыщи. Все припомню.

– Я понял. Не повторю.

А у меня вдруг возникло неприятное ощущение. И чего я, как павлин, хвост распушил? Вроде и порядок навел, и сатисфакцию получил. А все равно честнее – просто зарядить по-мужски в ухо. Тут же получается – я еще и власть свою использую. Впрочем, никуда теперь от этого не деться. Власть у меня есть, и она всегда со мной. Надо просто не кичиться ей. И не наслаждаться. И не злоупотреблять. Хотя нам еще преподаватель на курсах говорил – эта самая власть такая зараза, с ней справиться в душе тяжело. Оглянуться не успеешь, а ты уже и не коммунист, а такой сатрап мелкого розлива, и сам не замечаешь этого.

Я махнул рукой. Мол, ступай.

Хватов поднял глаза. Быстро так взглянул. Мимолетно, все еще угодливо улыбаясь. Но глаза… Видел я такие глаза. Они обычно бывают у людей, которые твердо решили тебя убить…

Глава 12

Я наконец добрался до главврача больницы Ивана Афанасьевича Крутицына. Тот оказался милейшим человеком, с мягкими интеллигентными манерами, сухощавый, уже в возрасте, с бородкой клинышком и добрыми глазами. Типичный земский врач, чем-то похожий на Чехова. Принял он меня без предубеждения, которое нередко встречается, особенно у людей старого разлива, по отношению к представителям наших органов. Ну это у таких людей профессиональное – видеть в каждом в первую очередь пациента, а уже потом большого начальника или маленького крестьянина-единоличника.

Мы поговорили о проблемах здравоохранения в городе. О настроениях больных и персонала. Иван Афанасьевич предложил, если что, заходить – просто так, не по работе. Чайку выпить. Или еще чего покрепче.

– А то одни очаровательницы вокруг работают. Конечно, это приятно эстетически. Но рюмку поднять не с кем. – Он заговорщически захихикал. – И спасибо вам, что Вареньку выручили. Она боевая, конечно, за себя может постоять. Но этот пьяный сброд…

Выйдя из кабинета главврача, я постоял несколько секунд, как богатырь на распутье. Направо пойдешь – к выходу придёшь. Налево пойдешь – красавицу найдешь… Пошел налево.

Варя что-то увлеченно писала в гроссбухе в своей сестринской комнатенке. При этом умилительно морща носик идеально прямой формы.

Я несколько секунд постоял на пороге, любуясь ей. Что-то со мной творилось нестандартное. Я будто купался в теплых флюидах, исходивших от девушки. Таблеток, что ли, попросить у нее? Это же ненормально. Думал, вылечусь, а оно только усугубляется.

Что-то яростно подчеркнув в гроссбухе, медсестра будто очнулась и посмотрела на меня строго – мол, кого принесло? Узнав меня, дежурно улыбнулась:

– Здравствуйте, Александр.

Ну хоть имя мое помнит. Уже приятно.

– Здравствуйте, Варвара. Обхожу округу дозором. Вот проверяю, в спокойствии ли вы на вверенной мне территории.

– В спокойствии и заботах. – Варя неожиданно улыбнулась, грустно, с какой-то потаенной мыслью. И слегка вздохнула.

Вот ведь язык мой – враг мой. Обычно болтается без остановки, а тут при встрече с прекрасной дамой вдруг будто замороженный, еле шевелится. Лихорадочно думал, как бы изящно продолжить разговор. Установить оперативный контакт. Но Варя взяла инициативу в свои руки:

– Присаживайтесь, Александр. Как раз чай вскипел. Только с сахаром у нас плохо.

Чай – это палочка-выручалочка. За чаем можно вести разговоры. Можно даже молчать. Чай расслабляет и сближает. Посоревноваться с ним могут разве только кофе, но это совсем для изысканных буржуазных персон, да пиво с водкой – однако тут явно не тот случай.

А потом произошло чудо с плавным течением времени и моим личным восприятием действительности. Чай был ароматный, с какими-то травяными добавками. Хотя мне сейчас никакая дурман-трава не нужна была. Главное, Варя неожиданно сняла свою маску холодной неприступности. И я будто переместился в иную плоскость бытия, наполненную мягким светом. Там разговор с прекрасной дамой тек плавно, сам собой, не подталкиваемый с усилием и натугой. И там нас было двое, мы откровенно и совершенно неожиданно рассказывали друг другу то, о чем никогда бы не рассказали в другой обстановке. Такой приступ откровенности, которая, впрочем, только радовала и сближала и за которую потом не будет стыдно.

Мы с Варей были истинными детьми Гражданской войны. Та, проклятая, глубокими шрамами легла на наши судьбы и души. Девушка рассказывала, как их семья – мама – фельдшер, отец – земский врач, бежала от голода и разрухи. Как родители выполняли мужественно свой долг, леча раненых, а потом борясь в бараках с проклятым тифом. Как в битве с эпидемией погиб отец, мужественно, до конца оставаясь на своем посту.

В ответ я рассказывал ей то, что редко кому-то вообще рассказываю. Пыльная площадь родного городка. Виселица на ней. И ужас. Если доживу до старости, то и тогда эти чувства не потускнеют.

Это был 1919 год. Зашедшие в город озверевшие беляки перевернули все вверх дном, множество народу порубили шашками, а потом на площадь вывели полтора десятка человек. Их назвали «прислужниками краснопузой жидовни». Среди этих «прислужников» были трое учителей. Их вина состояла в том, что учили они по новым советским программам, то есть «агитировали за жидовско-большевистскую власть». Среди казненных были мой отец и мать. Ну и я сам, потому что мне казалось тогда, будто я умер.

Когда город отбила Красная армия, то бойцы нашли в каких-то заброшенных складах меня, тринадцатилетнего пацана, голодного, высохшего и не хотевшего жить дальше. Дядя Сева, командир дивизионной разведки, сказал: «Пойдешь с нами. Пригодишься». Я и пригодился. Тогда армия стала и моим домом, и смыслом моей жизни. И возможностью расплатиться по долгам.

Не то что я преисполнился жаждой мести, как граф Монте-Кристо из известного романа Александра Дюма-старшего. Хотя нечто подобное имело место. Но куда важнее было возникшее ясное понимание, что есть люди и идеи, которым никогда нельзя давать волю. И для борьбы с ними все средства хороши. Вот и пошел я так рано на войну, где вместе с миллионами бойцов РККА не давал воли