спички из одной коробки. Молодых в деревне не было, старики могли бы сойти за умиротворенных пенсионеров, если б не оловянная тусклость глаз. Ни смеха, ни улыбок, скупость жестов и фраз. Полине, выросшей в городской стремительной и веселой суете, казалось, что деревенские давно сожгли всю свою жизненную энергию и продолжают двигаться лишь по привычке, бесцельно и бессмысленно, вроде фигурок в дрянной кукольной анимации.

За окном скользили солнечные пятна, гибко качались ветки ивы, в липкую дремоту заплывал горьковатый запах одуванчиков, горячей пыли и сохнущей на жаркой гальке тины. Очертания предметов теряли определенность, расплывались, таяли. Воздух дрожал над поверхностью озера, на том берегу в знойном мареве плавились раскаленные докрасна стволы высоченных сосен. Глаза закрывались сами собой, сквозь дрему доносился мокрый звон якорной цепи, вялый всплеск весла, тихая и прозрачная трель какой-то пичуги, высвистывающей все те же три бесконечных ноты.

Время обрело вязкость и утеряло смысл, за пыльным стеклом синели и удлинялись тени, в линялом воздухе одна за другой появлялись тусклые звезды. В густеющих сумерках профиль матери двигался взад и вперед, как жестяная мишень в ярмарочном тире, острым жестом мать тыкала и тыкала в кого-то погасшей сигаретой.

Озеро стало физической преградой, барьером, положившим предел ее суматошному побегу. Хрустя галькой, мать сновала по берегу, силясь найти выход из этой западни. В середине июня выход был найден – мать вскрыла себе вены.

Ее спасли. Четыре дня она пролежала в коме в местной больнице в Лаукэ, в понедельник ее перевезли в военный госпиталь Кронспилса.

3

В яркий июльский день Полина возвращалась из Кронспилса. От автобусной остановки до озера надо топать еще шесть километров, сначала вдоль шоссе, после через поля.

Полина наступала на свою короткую тень, смешно прыгающую по сухой дорожной глине, над полями плыл жаркий дух горячей травы и яростный треск кузнечиков.

«Нужно запастись терпением», – нежно-бабьим голосом сказал толстый розоволикий врач, деловито перекладывая бумажки на столе. Сбоку в фальшивой золотой рамке сияла под стеклом карточка двух розовощеких пацанов и совершенно рыжей тетки.

«Нужно запастись терпением, – повторяла Полина в такт шагам, – Терпением… нужно… запастись». От повторения смысл из слов вытек, остались лишь звуки: первый рычащий, второй жужжащий и третий долгий и ленивый, как зевота.

Потом, сидя на горячих ступенях крыльца, она, аккуратно затягиваясь, выкурила подряд две сигареты. С непривычки голова поплыла.

Ловким щелчком сбив рыжего муравья с запястья, Полина повторила шепотом: «Нужно запастись терпением…» и вдруг с неожиданной ясностью осознала, что ее предыдущая жизнь кончилась. Все, что составляло ту, прежнюю ее жизнь, необратимо перешло в разряд безнадежного хлама.

Истина состояла в том, что на свете не существовало ничего, кроме озера, звенящего июльского зноя и бесконечного ожидания.

4

За сараем, в крапиве, валялась лестница – самодельная конструкция из корявых осиновых чурбачков, кое-как вколоченных меж двух хлипких брусьев. В крапивных волдырях, сердитая, Полина все-таки вытянула лестницу к фасаду дома. Там, над фанерным козырьком крыльца темнело чердачное окно. Никакого другого лаза на чердак внутри дома ей обнаружить не удалось.

Наверху, в пыльной полутьме висел банный дух нагретого дерева. Протиснувшись на карачках вглубь чердака и отплевываясь от прилипшей к губам паутины, Полина наугад шарила перед собой дрожащей рукой, натыкаясь на загадочные предметы и ежась от мысли о затаившихся по углам крысах и змеях.

Ни крыс, ни змей обнаружить не удалось. Привыкнув к темноте, она огляделась – загадочные предметы оказались балками, трубами и пучками электропроводки. Изнанка крыши выглядела, как фанерный ящик, из нее торчали ржавые острия кровельных гвоздей. Полина, тронув гвоздь пальцем, удивилась, что не напоролась на один из них в потемках.

От духоты и пыли было трудно дышать, щекотная струйка, помедлив меж лопаток, скользнула вниз. Полина заметила теперь, как солнце, просачиваясь сквозь едва различимые щели, наполняло чердак сумрачным канифольным сиянием.

В дальнем углу темнел силуэт ножной швейной машинки, рядом лежал тощий солдатский матрац, на нем кучей были свалены книги и газеты.

Этому барахлу лет сто, восторженно подумала Полина, осторожно выуживая пыльную газету из стопки. Газета оказалась трехлетней давности. Книги огорчили еще больше – это были учебники по начертательной геометрии и черчению для первого курса.

Потная и уставшая, с паутиной и сухой мошкарой в волосах, Полина уже собралась ползти назад, как вдруг заметила под самым скатом крыши длинный сверток в сером суконном одеяле, перетянутый бечевкой.

Полина быстро распутав веревку, развернула одеяло. Там был плоский футляр темного дерева с двумя чемоданными застежками. Щелкнув замками, Полина подняла крышку. Внутри на темно-зеленом бархате лежала винтовка. Рядом в подогнанных ячейках располагались шомпол, оптический прицел, две круглых масленки.

Подарочный набор какой-то, усмехнулась Полина, проводя пальцем по вороненому металлу ствола. Изгиб полированного ложа и узор вишневого дерева приклада напоминали антикварную скрипку. На бархате крышки сияло тисненое бронзой клеймо «Weichrauch & Weichrauch, Germany, 1924».

5

Лутц появился в конце июля.

Тем днем с утра прошел дождь, но под вечер снова стало невыносимо душно. Полина скучала на ступеньках крыльца, наблюдая, как отражение заката в неподвижном озере постепенно наливалось малиновым, цвет менялся с торжественной медлительностью, словно декорация безмолвного спектакля. Сосновый бор на том берегу из фиолетового уже стал черным и превратился в глухой, плоский задник с затейливо вырезанным верхним краем. Перевернутая копия его тонула в темно-красной воде.

Лутц проверял верши на середине озера. Его темный силуэт в надувной лодке бесшумно скользил от поплавка к поплавку, он без единого всплеска выуживал вершу, ловко перекладывал рыбу в садок. Мокрая чешуя вспыхивала и гасла.

У Лутца было крепкое лицо римского легата, крупный нос с горбинкой – травма давних лет, о которых он не любил вспоминать. Он вообще был несентиментален, на прошлое взирал иронично и жадно жил исключительно в настоящем времени. Он считал себя удачливым, но успехи свои относил все-таки по большей части на счет железной хватки и врожденной интуиции.

Каждый август Лутц проводил в «своем волчьем логове», как с мрачным кокетством он именовал хутор под Лаукэ, купленный им за сущие гроши шесть лет назад и весьма успешно переделанный в охотничий дом, с непременным набором рогатых голов на дубовых стенах, большим камином из дикого балтийского камня и коллекцией марокканских ятаганов на траурном красно-черном арабском ковре.

Обычно хмурый и угрюмый, порой грубый, Лутц безусловно нравился дамам, за сумрачным фасадом им мерещилась строгая, одинокая душа, он слыл, что называется, «настоящим мужиком», дамы, закатывая