То есть насаждение капитализма сверху имело не менее важное значение, чем его формирование снизу. Сопоставление индийской постколониальной действительности с отечественными буржуазными отношениями со всей очевидностью давало исследовательские ориентиры для историков, изучавших дореволюционную Россию. Страны раннего капитализма не знали или почти не знали активного государственного вмешательства в хозяйство, нацеленного на форсированный рост определённых отраслей. Речь шла о поддержке развития общими мерами экономической политики: промышленном и торговом законодательстве, обеспечении свободы предпринимательства, завоевании внешних рынков и т. д. Однако позднее вступление на буржуазные рельсы опровергает универсальность этих процессов, что позволяет иначе оценить российские дореволюционные реалии[238]. Опыт бывших колоний давал «новонаправленцам» дополнительную аргументацию: в многоукладной экономике, не достигшей высокого уровня, социалистический выбор возможен через широкое объединение трудовых масс, что с успехом продемонстрировала наша Октябрьская революция. Эти наблюдения также подкреплялись подбором ленинских высказываний, благо их обилие давало такую возможность. Хотя это нисколько не уберегло учёных от разгрома, устроенного брежневской челядью в начале 1970-х. Суждения о России, не располагавшей объективными (классическими) предпосылками для социалистического переустройства, пришлись не ко двору.

В постсоветской России «новое направление» тоже не получило признания. После попыток реабилитировать это научное течение, предпринятых отдельными историками на волне горбачёвской перестройки, о нём постепенно стали забывать. Конечно, труды «новонаправленцев» не пропали даром: благодаря им сохранился взгляд на формирование российского капитализма как на результат целенаправленных усилий государства, а не конкуренции субъектов рынка. Но в либеральном угаре 1990-х единственной силой, способной к модернизации, казался частный собственник. И оппоненты «нового направления», отбросив программу КПСС с постулатами о монополиях как о последней стадии перед новой эрой и т. д., возвели российских капиталистов в ранг «лучших сынов родины», отведя роль двигателей прогресса купеческим тузам. Последние даже презентовали буржуазную программу модернизации страны, выдержанную в либеральных тонах и вдохновлённую западноевропейской практикой. Как пояснялось, реализовать её в своё время не удалось лишь по вине реакционной бюрократии, доведшей империю до краха. И до сих пор учёные мужи и околонаучная публика подают купеческо-кадетские замыслы в качестве фундамента для современной России.

«Новонаправленцы», раскрывая механизмы организации сверху целых отраслей индустрии и банковской системы, подрывали точку зрения о всесилии российского бизнеса и о подчинении ему правительственной политики. Они демонстрировали, что тяжёлая промышленность, железные дороги, банковская система и т. д. развивались через государственно-капиталистические, а не рыночные методы. Поэтому крупную индустрию нельзя считать порождением подлинного капиталистического развития; российский бизнес, в отличие от западного предпринимательского класса, не мог играть той прогрессивной роли, которую ему приписывали. Эти утверждения отчасти напоминают известную доктрину Троцкого[239], согласно которой промышленность в России насаждалась сверху[240]. Но троцкисты не ограничивались этим утверждением: подлинным творцом российского капитализма они считали иностранные финансы, тогда как «новонаправленцы» это категорически отрицали. И если вопрос о том, кто обеспечивал прогресс, у троцкистов разрешался вполне определённо, то у «новонаправленцев» он повисал в воздухе. Они не видели в роли модернизатора ни отечественных буржуа, ни иностранных воротил, ни тем более царскую бюрократию, которая считалась носителем крепостнического духа и даже препятствием для экономического роста. Разорвать этот замкнутый круг — кто насаждает капитализм, тот одновременно и тормозит его развитие — могла лишь Октябрьская революция. Таким образом, закономерность эпохального события выводилась не из развитости, а, наоборот, из отсталости российской экономики. Очевидно, что «новонаправленческая» мысль стала жертвой идеологической запрограммированности, свойственной советской науке в целом. И хотя они обосновывали свои исторические взгляды, пересматривая исходные факты[241], эффект это могло дать лишь в случае принципиального отказа от устоявшихся догм, с одной стороны, и обретения новых ориентиров — с другой.

Сегодня к утверждению новых подходов нас побуждает опыт постсоветских десятилетий и все прелести частнособственнического «прогресса». Поэтому следует вооружиться тезисом, который в начале XX столетия сформулировал В. К. Плеве, тогда — министр внутренних дел России: «У царского правительства, что ни говори, есть опытность, традиции, привычка управлять. Заметьте, что все наши самые полезные, самые либеральные реформы сделаны исключительно правительственной властью, по её почину, обычно даже при несочувствии общества…»[242] Конечно, у большинства сегодняшних историков, воспитанных на советских или либеральных клише, имя Плеве ассоциируется с махровой реакцией. Тем не менее его высказывание в сжатой форме описывает путь, по которому в своё время не пошло «новое направление» и который всё ещё остаётся непройденным. Нельзя сказать, что отечественные учёные абсолютно игнорировали дореволюционную бюрократию; мы располагаем серьёзными работами советского времени на эту тему, не утратившими значения и сейчас[243]. Хотя пробивались эти работы с трудностями, как, например, фундаментальная монография Л.Г. Захаровой о подготовке реформы по отмене крепостного права (1983). Автор сумела показать, что движущей силой грандиозного проекта выступила верховная власть и либеральная бюрократия. Эта новация сразу вызвала острые критические выпады: самодержавие не может быть инициатором каких-либо реформ, а имя Ленина следует упоминать никак не реже императора[244]. После крушения СССР надобность в подобных ритуалах отпала, и тема созидательных потенций бюрократической элиты Российской империи стала привлекать больше внимания. Её роль в демонтаже крепостничества и проведении земской, судебной, военной реформ 1860-х — середины 1870-х годов уже не ставилась под сомнение[245]. Получили новое освещение и попытки конституционных преобразований, инициированных в верхах либерально настроенными кругами; осуществление этих замыслов прервала трагическая гибель Александра II[246]. В этом смысле появившиеся труды сближали отечественную историографию с западной, которая всегда чутко реагировала на либеральные веяния, а потому более трезво относилась к практике российского реформаторства сверху[247].

Однако и у нас, и за рубежом позитив практически полностью сходит на нет, когда разговор заходит о конце XIX начале XX столетия. Бюрократическая элита Николая II неизменно изображается крайне реакционной силой, мечтающей лишь о возврате крепостнических порядков; её фактическое вырождение во многом предопределило падение Российской империи[248]. Господствующие верхи образца последнего царствования считались малоперспективным, даже «неприличным» объектом для изучения. Авторы разнообразных постсоветских исследований этого периода выбирали своих героев в зависимости от собственных политических вкусов. В фаворитах — и либералы-кадеты, и когорта черносотенцев, и невнятные общественники; носителями прогресса выставляются даже эмигрантские группки меньшевиков, по сути, не имеющие к России никакого отношения. В то же время высшая бюрократия представлена в подобных исследованиях лишь отдельными одинокими фигурами. Главным образом это С.Ю. Витте — как показано в предыдущей главе, приковывающий к себе неизменное внимание. Даже реабилитация П.А. Столыпина, которая произошла в начале текущего столетия, немногое изменила: бюрократическая элита Николая II — это по-прежнему terra incognita, интересующая лишь