Мы с вами видим стекло, которое создано из песка пустыни путём запекания верхней его части. Как будто вы не в специальную печь погрузили песок, а вывернули эту печь наизнанку и прижали кругляшком к точке на песке.

Повисла тишина. Первым выматерился Агнаров.

— Это ж какая температура должна быть...

— О, я боюсь напутать в точных значениях, но около полутора тысяч градусов, может, чуть ниже. Хммм... Да, полторы тысячи — это температура плавления стали, а песок, думаю, где-то на тысяча триста плавиться будет, плюс-минус градусов пятьдесят. Но это так, по старой памяти.

Глебов снова прошёлся по комнате.

— Профессор, поправьте меня, если я ошибаюсь. Но ведь стекло, когда делают, выплавляют и остужают, так?

— Совершенно верно, голубчик. Насколько я знаю, плавят песок, а когда он становится жидким, его остужают. Не уверен в технических тонкостях процесса, но, думаю, ждут, когда он станет вязким, затем придают нужную форму. Возможно, повторно плавят или ещё какие-то манипуляции проводят. Не уверен.

— То есть, получается, откуда-то на песок капало стекло, температурой больше тысячи градусов, и застывало, остужаясь на нём?

Кебучев кивнул.

— Обратите внимание, что диск абсолютно ровный с одной стороны, отполированный. Так что я бы предположил, что, скорее, это что-то температурой около полутора тысяч градусов прислонилось к песку, скользнуло по нему, и оставило сей замечательный диск в этом самом месте. Это могло бы объяснить, почему поверхность такая гладкая, и почему с другой стороны неровности — не совсем равномерно температура вглубь песка прошла, помешали камешки и иные объекты среди песчинок.

— Но что это могло быть?

— Ну, я как физик могу предположить три варианта. Вот так вот, с ходу. Во-первых, мы можем допустить, что в пустыне была плавильная печь, которая треснула либо вывернулась наизнанку, нагретая до нужной температуры. Во-вторых, это могла быть порция раскалённой стали, как из доменной печи, которая вылилась на песок и испарилась по неизвестным нам причинам. В-третьих, это была энергия молнии или сопоставимая с ней, которая, так сказать, заземлилась в данной точке пустыни, оплавив песок.

Роман Константинович взъерошил волосы.

— Но это же бред!

— Что именно, любезный?

— Всё! Какая, к чёртовой матери, плавильная печь посреди пустыни?! А доменная печь и раскалённая сталь?! Это чушь собачья! Вы что, насмехаетесь?

Гавриил Платонович примирительно вскинул руки.

— Помилуйте, голубчик. Я лишь говорю то, что я могу предположить на основе своих знаний... И я прекрасно понимаю, что первые два варианта... хммм... скажем так, фантастичны.

— А третий? Молнии-то не было!

— Как посмотреть.

Все в комнате с немым вопросом уставились на профессора, пока тот с неизменной улыбкой сделал большой глоток чая.

— Вот лет так тридцать назад, судари, Михаил Михайлович рассказывал мне про одно уникальное явление. Дескать, при должном количестве проводящей электричество пыли в воздухе во время грозы возможно наблюдать так называемые «шаровые молнии».

— Как это «шаровые»?

— А вот так. Представьте себе, что вы имеете молнию, только заключённую в некую сферу, размерами с мяч для детской игры или чуть более. Такая сфера... хммм... по всей видимости, должна обладать если не всеми, то по крайней мере частью характеристик обычной молнии. По крайней мере, она светится тем же цветом, она в воздухе и, согласно ряду утверждений, может во что-то шарахнуть. Говорят, Георг Рихман в восемнадцатом столетии скончался от удара такой молнией, когда пытался их изучать.

Агнаров неожиданно встал, вытащил из кармана галифе металлическую фляжку и подлил всем в чай водки.

— Продолжайте!

— А что продолжать... Ну, вроде как, летает эта сфера, белого цвета или около того, потрескивает, может ударить электрическим током. Те немногие, кто в это вообще верит, утверждают, что это форма существования молнии, необычная по своим свойствам. В то же время, например, Кельвин и Фарадей само явление считали скорее оптической иллюзией или даже чем-то иным, не родственным электричеству.

— А вы сами что думаете?

Кебучев с видимым удовольствием как следует отхлебнул чая с водкой, ухмыльнулся.

— Как учёный я могу заявить, что науке неизвестно ни одного достоверного случая наблюдения шаровой молнии. А изобилие рассказов о ней в устах моряков и иных сомнительных личностей, включая малограмотную деревню или впечатлительных барышень, наводит на мысль, что всё это байки и брехня.

— А не как учёный?

— А не как учёный... В юношеские годы я этой идеей очень увлёкся, когда услышал от Михал Михалыча. Выискивал информацию, ездил по Петербургу, всё пытался поймать её, узнать, хотя бы увидеть. Профессор Филиппов, кстати, активно мне потакал в этом и был уверен, что нам улыбнётся удача... А потом его не стало...

Гавриил Платонович вдруг встал с края стола, подошёл к кровати и открыл тумбочку. Достал оттуда потёртый конверт, вернулся к столу и положил конверт поверх бумаг. Климу показалось, что руки профессора подрагивали, когда он это делал.

— В лаборатории профессора Филиппова была установлена фотокамера. Нам эту идею подсказал Эрнест Резерфорд, он с помощью фотопластинок регистрировал свои частички вещества... Вот последний кадр с этой камеры.

Мужчины склонились над конвертом, Кебучев медленно и осторожно достал из него фотографию.

Оттенки сепии вырисовывали лабораторию профессора Филиппова. Белёные стены, коричневые деревянные полки вдоль них, на полках различные приборы и датчики, многие размыты. Посреди этого всего перед замысловатой установкой стоит, по всей видимости, сам профессор — костюм, залысины, борода. В левой вытянутой руке шнур спуска фотокамеры, пальцы размыты, но можно догадаться, что он щёлкает затвором. Перед лицом профессора, сантиметрах в пятидесяти, застыл молочно-белый шар, вокруг которого искрящийся ареол. Лицо Михаил Михайловича выражает сразу и удивление, и страх, и восторг.

— Это ведь то, о чём мы все подумали?

— Не знаю, о чём вы подумали, но я убеждён, что Михал Михалыч смог-таки поймать шаровую молнию и даже сфотографировать её. Вот только это последнее, что он сделал в своей жизни, потому как именно в ходе этого эксперимента прогремел взрыв — и профессора не стало.

— А это не может быть дефект фотопластины или засвет?

Гавриил Платонович отрицательно покачал головой.

— Я к самому Прокудину-Горскому ходил, спрашивал. Тот очень долго изучал фотопластинку и сам снимок, после чего пришёл к однозначному выводу, что изображение настоящее. Более того, он сам видел нечто подобное на реке Мургаб в тысяча девятьсот одиннадцатом году, около ГЭС. Но не успел запечатлеть — шаровая молния, а я уверен, что Сергей Михайлович видел именно её,