— Почему это? — удивился Эдвард.

— Как почему? В плане следующий спектакль отодвинули на осень, а осенью мы с тобой будем уже далеко.

От этих слов Эдвард в буквальном смысле прикусил язык. Где же это «далеко»? Откуда у неё такое бесстрашие? Почему она так рвётся в это новое пространство? Неужели тут ей так плохо? Да ей завидуют миллионы! Или, может быть, это никакая не клиника, а целая организация? А я, как последний дурак, продам сейчас свою квартиру, пожитки и благополучно принесу себя в жертву. Смогу ли я делать «там» свои панно? Он глубоко вздохнул, но потом подумал, что ещё каких-то три месяца назад ни в каком сне не мог бы представить себя в её мерседесе и с головой, полной мечтаний о сказочном совместном будущем. А он же всё уже решил! Будь, что будет! В сказку, так в сказку!

Спектакль прошёл на ура, но Марго сделала всё возможное, чтобы поскорее уехать из театра. Они погрузили цветы, точнее, часть цветов, сели в Машину и быстро выехали со стоянки.

— Я устала от классики и от себя самой. Пусть меня запомнят сегодняшней. Лучше я уже Островского не сыграю. Всё! — выплеснула Марго свои эмоции, — завтра дозу начнут увеличивать, ты помнишь? Скорей бы уж в дамки!

— Мне вот интересно, а как они предложат, если предложат, нам уйти из жизни? У нас же должна случиться какая-нибудь трагическая случайность: автокатастрофа, пожар, отравление грибами. Как это всё произойдёт? — занервничал Эдвард.

— Ну, если ты уже для нас придумал какой-нибудь эффектный финал, предложи им! И что же это, можно поинтересоваться?

— Давай поедем на Везувий! В нужный момент мы оставим предсмертные записки в номере гостиницы, и поминай, как знаешь. Мы можем даже пожить недельку в Италии, я, кстати, там ни разу не был, — выпалил Эдвард.

— То есть, ты хочешь, чтобы весь мир узнал, как два пожилых российских актёра прыгнули в кратер вулкана? Я бы не хотела себе такой конец, тем более, что я могу его себе придумать. Ты продолжаешь мечтать о славе, дорогой? Поверь, она тебе сегодняшнему уже не очень нужна. Я уверена, что у них на примете более спокойные предложения.

— Да, скорее всего, — тут же смирился Эдвард, — или, например, поехать в Антарктиду! Нет, сначала в Австалию. Проверить кое-что хочу.

— Успеешь ещё — она покачала головой и рассмеялась, как будто услышала неприличный анекдот в сводке политических новостей, — ты думал о том, что мы будем читать свои собственные некрологи, смотреть посмертные ролики, фильмы, выступления?

— Мне уже не по себе, но в основном всё это будет тебе посвящено.

— Они попросят нас об одном одолжении, после которого мы с тобой будем свободны, молоды, богаты и независимы, — вдруг сказала Марго. От этих слов у Эдварда выступил холодный пот, и он резко затормозил, чуть не проехав на красный.

— И что это за одолжение? Ты понимаешь, что мы станем придуманными людьми, людьми, о которых никто не знает, и с которыми можно будет делать, что угодно? О какой независимости ты говоришь? — он даже хотел схватить её за плечи и как следует тряхануть, чтобы она его наконец услышала.

— Если тебе страшно, а тебе, я вижу, очень страшно, то ты можешь отказаться и остаться тут, ну, хотя бы на первой стадии, — протянула Марго.

— Лучше помолчим, — решил Эдвард.

Но поскольку дорога была долгая, шёл дождь, и они неизбежно попали в пробку, разговор возобновился.

— Я не могу отказаться, ты прекрасно это знаешь, — сказал Эдвард.

— Ты не можешь отказаться из-за меня? Если это так, то не стоит так драматизировать, дорогой. Я — это я, это моя жизнь.

— Не говори глупости. Я не могу тебя отпустить неизвестно куда, это во-первых.

— А во-вторых? — она была растрогана.

Они оба знали, что бесконечно одиноки, и что никому, по сути, не нужны. Одинокая старость мало кого привлекает в качестве неизбежной перспективы.

— А во-вторых, я тоже попался, как и ты. Мне тоже хочется попробовать себя заново, да ещё и в такой компании. Просто я волнуюсь, что мы можем не справиться.

Случайно или нет, но они впервые взялись за руки, и Эдвард ощутил такую щемящую нежность по отношению к ней, которую мог вспомнить только из далёких шестидесятых, когда ему было лет двадцать с небольшим, и девушки ему казались богинями, полными загадочного счастья. Это чувство промелькнуло и исчезло, как заветная цифра на каком-то табло, куда иногда подсознательно смотрят глаза. Но всё таки это был знак не из прошлого, нет. Он так понял.

— Подумай, что ты теряешь. По-моему, особо жалеть нет смысла.

Она держала свою руку в его, ей тоже было хорошо и намного спокойнее.

— Колись, Марго! Что мы должны сделать, чтобы нас потом оставили в покое. Лучше к этому сразу подготовиться, ещё на берегу.

— Я честно не знаю, о чём точно идёт речь. Надо будет что-то сделать, но что именно, нам скажут только после того, как мы пройдём весь курс. Раньше времени никто ничего не скажет, сам подумай.

— А вдруг тебе прикажут убить кого-нибудь? Ты же знаешь, как сейчас следят за человеком, прятаться будет некуда.

— Перестань, ни один киллер столько не стоит. Что-то другое.

— Может, из нас шпионов сделают? А что? Очень удобно: ни рода, ни племени, придумывай какую хочешь легенду что мне, что тебе. Не знаю, как ты, а я завтра попытаюсь что-нибудь узнать у фифы, тем более, завтра дозу повышают.

— С каких это пор Наташа стала «фифой»? — удивилась Марго.

— Слушай, может, она робот, как думаешь?

— Черешни хочется — протянула Марго, — с рынка. Целое ведро бы съела. Как я хотела играть Кручинину, как я добивалась этой роли А сейчас смешно. Как будто вот совсем недавно мы перешли рубеж. Старое искусство теряется, если только не смотреть на него, как на сплошную аллегорию. Человек становится масштабнее. Театру надо другое.

— Я готов, — на полном серьёзе ответил Эдвард.

8. Сухомлинский

Мерседес Орлова летел по Третьему транспортному кольцу на всех парусах, обгоняя всё, что можно, сигналил, подрезал, проскакивал, перестраивался. Водителем у него уже пять лет работал Славик Дёмкин, молчаливый, осторожный, неулыбчивый качок. Когда он успевал заниматься своими мускулами — неизвестно, так как его рабочий график был достаточно загруженным, а образ жизни сидячим и без нормального здорового питания. Славик был молод, ему было всего двадцать девять лет, так что, скорее всего, запас