Шрифт:
Закладка:
Двадцать один год тому назад
Мы оставались счастливыми любовниками и лучшими друзьями.
Природная сдержанность и немногословность Антона, его обычная погружённость в себя со временем испарились под напором моей буйной страстности. В отличие от него, я любила проявления нежности, пылкости, я любила ласки не только в постели. Когда мы оставались наедине, мне нравилось вешаться Антону на шею, вызывать его на любовную игру — на любой контакт и проявление внимания.
Я долго не понимала, как можно стесняться своего обнажённого тела, тем более — такого совершенного, как у моего возлюбленного. В его фигуре удивительным образом сочетались юношеские стройность и изящество с крепостью и мощью зрелого, матёрого мужчины.
Когда, повзрослев, я поняла природу закомплексованности Антона, он уже от неё почти избавился. Он уже не прикрывался халатом или простынёй всякий раз, когда я изъявляла желание полюбоваться его прекрасной конструкцией. Он то ли обессилел в безрезультатной борьбе со мной, то ли смирился с моими манерами, то ли заразился моей непосредственностью и раскованностью в проявлении чувств. А может быть, я сумела убедить его в том, что он достоин моего поклонения. Но на это ушли годы.
Правда, когда дело касалось любовной игры, Антон вовсе не был скован — вероятно, возбуждение затмевало все другие ощущения, сокрушало любые барьеры — и тогда бесспорный дар гениального любовника смело выходил наружу, оставляя на потом все остальные черты его характера. Он позволял делать с собой всё, что мне заблагорассудится, и сам не знал границ.
Засыпать мы привыкли, крепко обнявшись и прильнув каждый к своей вожделенной территории: Антон запечатывал свой персональный вход в мои глубины одной ладонью, другой накрывал грудь, а я зажимала в руке мою любимую — мягкую уже — игрушку.
Лицо Антона таким же странным образом сочетало в себе полярные противоположности: плотское и духовное, корень и вершину, исток и исход, оно являло сплав мощи со щедростью, неколебимости с покладистостью.
Как-то под утро — кто кого разбудил, не помню — полупроснувшись, мы потянулись друг к другу в порыве спонтанно возникшего дикого, животного желания.
После Антон в изнеможении откинулся на подушку и провалился в прерванный сон, а я смотрела в сумерках рассвета на его покрытое щетиной лицо. Пролёгшие по щекам складки были печатью недавнего наслаждения — такого сильного, что след, оставленный им, походил на след страдания. В тот момент его лицо показалось мне лицом воплощённой мужественности: основа, канва, опора, залог несокрушимости самой Матери-Природы.
Позже, за завтраком я сказала:
— Зачем ты подбрил свою щетину? Она в неоформленном виде придавала тебе брутальности, а сейчас ты похож на… на интеллигента-профессора.
— Правда? — Рассеянно сказал Антон. — На какого профессора? — Помолчал и добавил: — Брутальных дел профессора?…
Мы рассмеялись.
Мы смеялись всегда, когда были в месте: это ещё один из Божьих даров моего любимого — тонкий юмор, юмор на полутонах и нюансах, юмор, который, вполне возможно, кому-то со стороны и не покажется таковым. Но это был наш с ним язык, наш стиль общения. И даже в постели, на высшем накале эмоций это не покидало нас.
* * *
Наша духовно-интеллектуальная близость усиливала, углубляла телесную, и наоборот. Мы жили интересами друг друга, что только обогащало собственные интересы каждого.
Каждый из нас был специалистом в своей области — преданным делу специалистом, фанатом, можно сказать. Притом что наши специальности соприкасались весьма относительно — искусство театра во многом построено на слове, и предметом моего изучения было слово — тем не менее, при неформальном подходе к этим двум областям, где царил «глагол», находилось огромное количество точек соприкосновения.
Иногда, например, Антон жаловался мне, что ему не нравится какая-то фраза в пьесе: то ли она излишне откровенна, а ему требуется некоторая завуалированность словесной информации, чтобы актёр сыграл смысл нутром, а не произнесённым словом — Антон был человеком тончайших нюансов — то ли напротив, требовалось сделать сцену на единственном слове, короткой фразе, при полном отсутствии игры. Тогда я углублялась в семантику, как художник углубляется в палитру, композитор в аранжировку, а повар — в набор специй. Для меня это было таким же увлекательным занятием, как решение сложных алгебраических уравнений на школьном математическом факультативе — при бесспорном и очевидном гуманитарном складе натуры, я испытывала истинную страсть к математике. Каждое удачное решение лингвистической задачки, заданной Антоном, вызывало во мне те же эмоции, которые, вероятно, вызывает у грабителя или игрока взятие банка.
Благодаря такому тесному соприкосновению с театром, курсе на третьем я начала писать пьесы. Богатый режиссёрский опыт Антона помогал делать первые шаги на этом сложном поприще.
Летом восемьдесят четвёртого я защитила диплом и подала документы в аспирантуру.
Дора тоже защитилась этим летом, а Антон помог ей получить направление в один из московских театров, с режиссёром которого был в приятельских отношениях.
* * *
Личная жизнь Доры складывалась не так безоблачно, как моя. Её первый мужчина оказался не слишком чистоплотным, и она лечилась почти год после непродолжительного романа.
Сейчас Дора пребывала в одиночестве и думать не хотела ни о каких знакомствах. Её яростная злоба на подлого обидчика постепенно перерастала в стойкое презрение ко всему мужскому роду. Я понимала, что это лишь прикрытие тоски и страха — тоски по любви и страха новой ошибки — и пыталась вывести Дору из тупика, в котором она неуклонно увязала.
— Ты превращаешься в старую деву! — Говорила я.
— Ну, девой мне уже не быть… — И я слышала нотки жестокости в её голосе: — А от старости и тебе не уйти.
— Я никогда не состарюсь — я люблю и любима! А вот ты…
— Тебе доставляет удовольствие топтаться по моим мозолям? Ну что ж, давай…
— Она саркастически и снисходительно улыбалась.
— Вот! — Горячилась я, — ты уже и во мне невесть кого видишь! Да я люблю тебя! Ты моя единственная подруга! Я хочу тебе помочь!
— Благодарю. — Дора чуть сбавляла обороты. — Но второй Антон ещё не родился на этот свет. Так что моя судьбина на сей раз решена вот таким образом. — Её жест словно демонстрировал монашеское одеяние. — Не плачьте обо мне. У меня есть любимая работа… вы, в конце концов. — Она уже представляла собой смиренницу. — Рожайте поскорей детишек, более преданной няни, чем я, не найдёте.
— Я не хочу детишек, ты знаешь. И не хочу делать тебя няней, я хочу, чтобы ты снова стала женщиной!
Мне было искренне
