— Скажи, что мне сделать? — спросила я.

— Не скажу, делай, что захочешь… только не пугайся, когда эта штука снова лопнет…

— Хорошо, — сказала я и попыталась сесть на неё.

— Нет! — Антон сдёрнул меня с себя. — Мы, кажется, договорились, — сказал он.

— Ладно, — согласилась я, — это будет подарок на моё совершеннолетие.

Антон вымученно засмеялся, а я продолжила свою игру.

По его учащённому дыханию я поняла: близко то, что он называл «лопнет». Но нет, я не хотела так быстро!..

Но потом всё же это случилось. Тело Антона содрогнулось, а я заворожённо смотрела, как, пульсируя, выплёскивается из маленького жерла на вершине живого утёса густая лава, слышала утробный рык мужчины и помогала рукой этому восхитительному извержению.

Мы заснули под утро обессилевшими, так и не насытившись нашей новой радостью.

Проснувшись, мы долго целовались, купая друг друга в неиссякающей нежности, сделали один другому сладко, но всё равно не могли расстаться.

У меня-то каникулы, а Антону на репетицию — не то мы так и не поднялись бы с постели…

Он звонил мне несколько раз. Мы почти не могли говорить и молчали, слушая дыхание в трубке.

— Ну, всё, — произносил Антон, — мне пора.

— Я люблю тебя.

— Да.

— Я жду тебя.

— Да, — говорил он.

— Жду.

— Да.

— Приходи.

— Да.

— Мой любимый.

— Да… Да…

* * *

Мир стал другим. И это не метафора.

Но я ждала главного. Я ждала дня, когда я смогу отдать себя любимому до самого донышка, дня, когда я стану полноценной женщиной.

Доры в Москве не было — она уехала к себе в Ярославль на каникулы. Пожалуй, я была рада — мне не хотелось делить своё неописуемое счастье ни с кем, пусть и с самой близкой подругой.

Как-то Антон сказал:

— Надеюсь, ты знаешь, что от этого получаются дети.

— Ну не каждый же раз, — продемонстрировала я свою осведомлённость.

— Не каждый. — Подтвердил Антон. — Они получаются, если этого захотеть, а если не захотеть, не получатся.

— Я не хочу детей, — сказала я.

— Для этого нужно принять меры.

— Какие?

— Лучше всего пока таблетки. Потом можно будет вставить одно приспособление внутрь.

— Купи мне таблетки.

— Когда у тебя следующие месячные?

— Вот-вот.

Мы не смогли остановиться даже на два-три дня. Я думала, что эти весьма непривлекательные внешние проявления внутренней работы женского детородного механизма вызовут отвращение у Антона, но ошиблась — его, кажется, это возбуждало ещё больше и давало импульс новой нежности.

Он снимал с меня всю маскировку и подстилал полотенце.

— Моя маленькая девочка… уже совсем… совсем взрослая… — говорил он, задыхаясь и целуя мой живот, бёдра, пах.

Он ласкал моё окровавленное устье дольше, чем обычно, оттягивая самый последний момент, слаще которого уже ничего не может быть, думала я. Я умирала от восторга и наслаждения.

Потом Антон вытирал меня, как это делают с новорожденными, и, будто перепелёнывая или перебинтовывая, прикрывал кровоточащую рану куском ваты, заботливо обёрнутым бинтом.

* * *

Я начала пить таблетки — приближался мой день. Наш день.

Мы успели немного привыкнуть к обретённой радости и отдавались любовным играм уже осознанно. Антон изобретал разные приёмы ласк, я придумывала свои. Наше ложе было поприщем безудержного творчества.

Впрочем, всё, чем мы ни занимались, превращалось в процесс изощрённого изобретательства.

Антон любил и умел готовить. Делал он это не просто так, между делом, а с полной отдачей. Тривиальная глазунья на завтрак выходила из его рук изысканным блюдом.

Уплетая как-то зажаренную в сыре и яйце рыбу со сваренной в каком-то таинственном ароматном бульоне картошкой, я нахваливала кулинарные способности Антона.

— У тебя, — говорила я, — даже простая картошка и та совсем другой вкус имеет, чем когда варю её я.

— Да ладно, — говорил он, — такая же вкусная картошка получается и у тебя. — И добавлял: — Вообще, не скромничай, ты замечательно и очень вкусно готовишь.

— Да?… Правда? А мне кажется, что у меня всё как-то пресно по сравнению с твоим. Может быть, — решила я удариться в подробности, — может быть, так кажется, потому, что пока я готовлю, я нанюхаюсь, напробуюсь и потом уже не чувствую ни запаха, ни вкуса. А когда я ем приготовленное тобой…

— Ну-ну, стоп, хватит! — Антон поправил нечто невидимое на голове. — А то мой лавровый венок увядает.

Без юмора мы тоже не умели жить.

Дом у залива

Послышалось оживление и шум придвигаемых стульев. Сейчас начнётся то, зачем мы здесь. Точнее, первая часть программы — знаменитая во всём мире скрипка. Здесь она… точнее, он — по причине дружбы с хозяйкой дома, у которой сегодня юбилей.

Я повернулась к роялю. Дора тронула меня за плечо — я тут! — и села сзади. Антон принёс бокал красного вина.

Пока настраивались исполнители, я вслушивалась в приглушённый шелест голосов. Испанский чуть впереди меня, и мне показалось, что он изредка переходит на русский, а низкий мужской — прямо за моей спиной, рядом с Дорой.

Да, с Дорой он и разговаривал. О капризах погоды — стало быть, они не очень хорошо знакомы, или незнакомы вовсе.

Мне нравился этот голос, и я стала рисовать себе его лицо. Получалось красиво — в моих критериях, во всяком случае. И рост должно быть, выше среднего — судя по тому, что рот говорящего находился явно выше моих ушей. Телосложение, скорей всего, не хрупкое, ближе к атлетическому. Если получится встать лицом к лицу, я смогу точнее определить его пространственные параметры, спиной у меня не очень хорошо пока получается.

Зазвучала скрипка. Чувственно, со скрытым, а не явным — чего я не люблю ни в чём: ни в музыке, ни в пении, ни… ни в чём — со скрытым, даже сдерживаемым темпераментом. Но меня она не брала. Я вообще-то больше понимаю рок — любую его разновидность — нежели классику. Мне кажется, рок — это наиболее живая музыка. Хотя… у кого какие струны в душе натянуты, такая музыка и резонирует. Я — из поколения невоспитанных, неутончённых и неуправляемых. И всяческие бомонды и концерты посещаю по большей части по протоколу, что называется — положение обязывает. Хотя и отвращения не испытываю — изредка и в меру всё неплохо. Правда, и этот дом, и его компании — единственное исключение: здесь мне хорошо всегда, и много его никогда не бывает.

Голос сзади смолк, но спиной я держала поле того, кому он принадлежал. Я уже хотела его руки, потом — губы. Потом… потом всё остальное. С