Шрифт:
Закладка:
Илл. 42. Живая диаграмма: оптические приемы как телесные практики. А. Афанасьева, Л. Берман, Пионерские живые газеты. Ленинград: Прибой, 1928. С. 21.
Несмотря на такую стратегическую значимость, детская литература довольно долго находилась в состоянии, которое Л. Кормчий, активный участник процесса создания советской литературы для детей, описал как «забытое оружие»[176]. Его воинственная статья – первая известная советская публикация, яростно отстаивающая необходимость классового подхода к детской книге, – вышла в «Правде» 17 февраля 1918 года. Как писал тогда Кормчий:
Со старым воспитанием мы покончили. Школу устраиваем на новых началах, сбросили опеку церкви. Но о детской книге забыли. Дети продолжают читать, продолжают впитывать душой яд тех же рабьих тенденций, которые мы сами с муками и кровью оторвали от своих душ. В руках побежденного врага мы оставили слишком сильное оружие, чтобы торжествовать победу. Детская книга пока – оружие буржуазии. Пролетариат должен вырвать это последнее оружие из рук врага и воспользоваться им, предварительно доведя его до совершенства[177].
Илл. 43. Книги будущего: «поновому простые, по‐ясному новые». Плакат Даешь детскую книгу (Ростов-на-Дону: 1я Госхромолитография Донполиграфбума, 1928). Плакат разработали А. Гелина, Галина и Ольга Чичаговы. Коллекция детских книг в Детской библиотеке им. Котцена (Отдел редких книг и специальных коллекций Библиотеки Принстонского университета, https://dpul.princeton.edu/slavic)
«Воспользоваться» оружием сначала получалось с трудом, а «довести его до совершенства» и вовсе не получалось. Гражданская война фактически уничтожила не только рынок детской книги, она «вычеркнула из жизни России книгоиздательское дело и, пожалуй, все то, что было связано с типографским искусством»[178]. Если в 1918 году в свет вышло 474 названия детских книг, то уже в следующем году их число сократилось до 184. В 1921 книжное производство достигло своего самого низкого исторического показателя: из за отсутствия и/ или дороговизны бумажных и типографских ресурсов, на рынок было выпущено только 33 названия книг для детей. Ситуация постепенно стала исправляться в 1922 году, когда было издано 200 наименований.
Решающим оказался 1925 год – тогда количество изданий (550 названий) впервые превысило дореволюционный уровень[179]. Именно в этом году «Печать и революция», ключевой большевистский журнал по вопросам литературы и медиакритики, напечатал две полемические статьи писательницы Анны Гринберг о состоянии детской литературы в Советском Союзе. В них Гринберг громко и уверенно ставила диагноз жанру в целом, указывая, что «массовый пролетарский детский читатель еще не знаком работникам детской литературы»[180]. Точнее – само появление такого читателя обозначило явную «разноголосицу детского книжного рынка», вызванную невозможностью примирения между «книгами бывшими» и «книгами будущими»[181]. «Книги бывшие», по определению Гринберг, были заполнены историями про «любимого зверька детей – зайку» и прочих говорящих крокодилов; «книги будущего» строились принципиально иначе[182]. «Выдержанные, деловитые, точные, краткие, по-новому простые, по-ясному новые», они знакомили детей с гончарным производством или, например, газетным делом[183]. (Илл. 43)
В основе такой поляризации рынка книг, естественно, лежала сходная поляризация самих читателей. «Читатель прежний» скучал и капризничал, и для него «писатель-поэт писал о том, чего не бывает, а о том, что бывает, писал по-небывалому»[184]. Новый читатель был совсем другим:
Когда он, очень маленький, он, поглаживает книгу ручкой и говорит ласково: «Эта книжка про Эс-Эс-Эс-Эр? Я не знаю, что такое Эс-Эс-Эс-Эр, знаю только, что хорошее….А иногда он возьмет карандаш и скажет: «Теперь я нарисую что-нибудь красивенькое, например, серп и молот».
А когда он постарше, он в детском саду празднует 8 марта – день работницы, и придя домой, рассказывает лукаво: «Мы сегодня интересный рассказик сделали из букв. Вот какой: Детский сад раскрепощает женщину». А если кто-нибудь из взрослых (воспитанных на зайце, крокодиле и квакающей королевне) недоверчиво переспросит, тот этот новый советский шестилетка спокойно вскроет ближайшую сущность лозунга: «Это значит, что если дети уйдут в детский сад, то мать сможет заработать денег»[185].
Разумеется, эта социология чтения с точки зрения классового подхода была более чем преждевременна. В 1925-м «новый читатель» еще только начинал формироваться. Да и прежний мир еще не был таким уж прежним. Например, когда в 1927 году группа социологов провела ряд опросов с целью определить отношение детей к революции, более 50 % тех, кто связал революцию с «освобождением», затруднялись определить, от чего именно произошло это освобождение и в чем заключалась полученная свобода. Кто-то называл «волю и простор» («Советская власть сделала рабочим и крестьянам развязанность», «теперь – где хошь – все доступно»); кто-то говорил об «освобождении от угнетения царей»; кто-то называл отмену крепостного права («Живется лучше, потому что рабочие живут свободно, а при крепостном праве им давали маленькую квартиру»)[186].
При всем своем опережающем характере, интервенция Гринберг принципиальна, поскольку она зафиксировала начало активного выхода государства на рынок детской литературы. С середины 1920-х годов можно наблюдать формирование четкого курса на производство массовой дешевой книги для детей. Изначальный средний тираж книги в 3–5 тысяч экземпляров увеличился к 1926 году до 10–25 тысяч, а иногда тиражи достигали и 75–85 тысяч[187]. Кроме того, новый жанр советской детской книги смог привлечь значительное число новых авторов: в том же 1926 году из 926 изданных наименований книг 744 (80 %) были изданы впервые[188]. В 1936 году редакционная статья в «Литературной газете» уже с гордостью заявляла о том, что суммарный тираж книг и журналов для детей составил 40 миллионов экземпляров – в четыре раза больше, чем в 1933 году и в два раза больше, чем в 1935 году. Впрочем, несмотря на эти масштабы, газета одновременно жаловалась на то, что детская книжка продолжала оставаться «самым дефицитным продуктом»[189]. (Илл. 44)
Далеко не все новые книги были о политике. Например, в 1926 году ведущей темой был быт – книги на эту тему составили 33,2 % всех публикаций для дошкольников (55 % для среднешкольного возраста и 25,6 % для старшеклассников)[190]. На втором месте (23,5 %) у читателей младшего возраста был разряд книг, который «Литературная газета» чуть позднее назовет книгами о «придурковатом суррогате фауны» – т. е. рассказы о «о зверюшках, козявках да букашках», которые не давали ребенку «никакого представления о животном мире»[191]. Наконец, третье место (14 %) уверенно занимала
