Шрифт:
Закладка:
Филя брякнул двумя подковами – хозяин очнулся.
– А! Первый сорт. Златоустское литье. В три зимы не собьешь шипы. И запасные шипы есть.
Филя определял по звуку – стальные ли?
– К приблизительности, цена какая?
– На весь скат – три рубля серебром. Дешевле в Бухаре только. Потому зимы не бывает.
– Пошто серебром?
– А ты как бы хотел, мужик? Бумажками?
– Как и водится: гумажные али серебро, золото – все едино деньги. Гумажные ловчее – карман не оттягивают.
– Ишь ты! Умнущий, – оживился хозяин. – Бумажки себе придержи, мужик, а мне – серебро или золото. За сепаратор, к примеру, золотом.
– Эко?
– Вот тебе и «эко»! Или ты из тайги вылез? Революцию проспал? Слышал, царю пинка дали. Всем престолом загремел. А завтра и денежки царские в пыль обратятся, не иначе. А я бы тебе сепаратор отвалил на бумажки… Умнущий!
Филя положил подковы на прилавок.
– Неможно то, чтоб деньги в пыль.
Скобянщик некоторое время разглядывал мужика подозрительно, но, поняв, что до мужика еще не дошла революция, захохотал:
– Деревня-матушка! Тьма беспросветная! Никакого фигурального соображения не имеете. Ты же в городе сейчас, а ничего не уразумел. На всех заплотах воззвания наклеены. И от Комитета, и от совдепов, и от всяких разных партий. Как ты того не сообразил: пе-ре-во-рот в России! Пе-ре-во-рот! Трехсотлетнее царствие как корова языком слизнула – ищи-свищи! Жди: вот-вот в банк привезут от Временного новые деньги. Какие будут деньги? Пустые, как вот эти чугуны. По какой причине? А по той, что у Временного золота нет – не накопили, а в частных банках золото не про Временное правительство. Понимаешь?
– Экое наваждение, – вздохнул Филя. – Я вечор приехал из Минусинска. Человека с багажом привез. На паре рысаков. И он мне гумажками уплатил. Што ж, задарма неделю в дороге мыкался?
– На паре рысаков? Ха-ха-ха! Ты их деньгами теперь корми. Бумажками. Золотом опорожняться будут. Ха-ха-ха! Вот и покроешь убыток.
– Дык я и в банк пойду!
– Иди, иди. В Русско-Азиатский или в Сибирский торговый?
– Присоветуйте, ради Христа.
– Оберни на базаре в товар. Мало ли дураков на свете? Не ты первый.
– Осподи!
– Погоди, и до деревни дойдет революция.
– Дойдет?
– А ты думал, при городе останется?
– Дык сподобнее при городе – и народ грамотный, и офицеры тут, и войско. А в деревне какая корысть для революции?
– Корысть какая? – прищурился скобянщик. – Тогда слушай: каюк вам всем, мужички. Как только дойдет до вас революция, считай, выметет весь хлеб вместе с охвостьями, а вам солому оставит. Ничего, сожрете. Утробы у вас чугунные – все переварите. Ну а потом жди, жоманет налогами так, что очумеете. Не выплатите налоги – потянет на убой коров, овец, свиней, вас, тугодумов, загребет под пятки на позиции вшей кормить. Гамузом. Под гребенку.
– Неможно то! Как по «белому» билету…
– Жди! Получишь «красный» билет и потопаешь, потопаешь. «Шагом арш! В а-а-атаку, суконка! В а-а-атаку!..» Это тебе не царь-батюшка, который примерялся, как бы худо не было, да все думал в своей Думе. Революция, она, брат, покажет!
Филимона Прокопьевича проняло – хоть сымай шубу.
– Уезжал из Минусинска – про революцию ни слуху ни духу.
– Гляди! Как бы не забыл дорогу домой. В городе совдепы объявились.
– В каком понятии?
– Советами солдатских депутатов называются. Оружие у кого? У солдатни. Прижмут тебя, скомандуют: снимай шубу, становись к стене, и – каюк.
– Оно так. Солдаты или казаки. Оно так.
– Казаки – православное войско, мужик. Я сам казачий хорунжий, рыло. Казаки со вшивой солдатней не споются. Погоди еще!..
Филя приуныл. И на постоялом дворе хозяин наговорил страстей – голова вспухла, и тут еще в скобяной лавке. Осталось одно – поскорее из сатанинского города. Неспроста, может, Тимофей крикнул: «Жди, Филимон, на углу!» Чего ждать? Чтоб потащили бы к воинскому начальству, к докторам, и те сказали бы: «Годен, лоб забрить»? А у Филимона Прокопьевича борода еще как следует не выросла за шесть месяцев после возвращения домой.
– Подковы-то берешь?
– Повременю покуда.
– Так что ж ты тут лясы точил? И правильно говорят люди. Дремучее вы отродье, мужики. Давай твоими «гумажными» десятку за четыре подковы. Хоть себе в убыток, да где наше не пропадало!
– Не к спеху, говорю.
Вывалился Филя из лавки, охолонулся и хотел было пойти на постоялый двор, минуя главные улицы города, как увидел идущего навстречу по тротуару есаула Потылицына. Не признал сразу. «Сусе Христе, экое круговращение!» – таращился Филимон Прокопьевич, поражаясь, до чего же переменился бравый казачий офицер. Только что встречались, поговорили, и Филя видел перед собой подтянутого есаула при шашке, в ремнях и при оружии в кобуре, а тут – есаул согнулся, ни шашки, ни ремней, ни кобуры! Что же произошло в этом переулке, откуда Филя вовремя убрал ноги, если даже есаула уходили – чуть жив?
Есаул тоже уставился на Филю подпухшими глазами.
– Ба-ра-ви-ков?! – И не успел Филимон Прокопьевич сообразить, в чем дело, как есаул вот он, рядом, и без всякого промедления, с маху, с левой руки да по физиономии земляка так, что Филя влип спиной в ставень скобяной лавки.
– Ваше высокоблагородие!..
– Я тебя – в пух, в прах!..
Есаул как коршун подлетел к поверженному Филимону Прокопьевичу, вцепился левой рукой в воротник шубы и – вперед-назад о ставень, цедя сквозь зубы:
– За шашку! За маузер! Я тебя! В пыль! В прах!
– Ваше высокоблагородие, не был я в том побоище, вот те крест! Не был! Истинный Христос! Революция – ваша, а моя линия – сторона!
– Сторона?! Сторона?! Я тебя! Я тебя! В пыль! В потроха!
Скобянщик выскочил из лавки, глянул, как лупцует мужичка казачий есаул, возрадовался:
– Так их, космачей! Так их!
– Я тебя… я тебя… в пух!.. – пыхтел Потылицын, волоча Филимона Прокопьевича по тротуару и поддавая пинков то с правой, то с левой ноги. О, если бы у есаула поднялась правая рука! Дал бы он жизни брательнику большевика! – Шашку бы… Шашку!.. Я бы тебя на сто частей!..
Почуяв смертельную опасность, Филя рванулся изо всей силушки, накопленной за двадцать семь лет жизни на белом свете. А силушка была немалая! Раздался сухой треск, точно от соснового полена щепу оторвали, и воротник, как птица, отлетел от новехонькой шубы, а вместе с ним взбешенный есаул, неловко упавший на правую и без того изувеченную руку, взревел, как волк, и бросился за Филей, но тот наметом прыгнул в сторону и приударил по Песочной – паровозом не догнать, только шуба шумела.
– Уф, уф, уф! – отдувался Филя, вытаращив глаза. – Спаси Христе! Спаси Христе!
В таком темпе Филя пролетел три квартала, до заплота городского сада, и только тогда, опасливо оглянувшись, перевел дух. Из разбитого носа и губ текла кровь, собираясь в бороде.
«Экая напасть, Исусе! – сморкался Филя, размазывая кровь по щекам. – Быть бы мне нонче убиенному. Слава Пантелеймону-великомученику, ушел из того проулка, где революция учинила побоище. Потылицын-то вовсе ополоумел, Осподи! Слава Христе, без шашки и без револьверта. Прикончил бы, как пить дать. Экая житуха несподобная, а? И без города худо, и в город не заявляйся: упокоят в два счета».
Поминутно оглядываясь, трусцой, сторонясь встречных и поперечных, Филя явился на постоялый двор и сразу же – под навес к рысакам. Тут они, сено жуют. Надо бы напоить да овсеца перед дорогой, но до того ли?
Заложил рысаков в кошеву с проворностью пожарного и чуть не забыл куль с овсом – до того торопился. Вышел хозяин и потребовал уплаты за ночлег и сено. Полюбопытствовал:
– Ударил кто, или как? Лицо-то в крови.
Филя махнул рукой:
– Революция ваша, городчанская! Будь она проклята.
– На митинге бывал?
– Слава Христе, ушел. Упокоили бы. А воротником пусть подавятся, окаянные. Эко располоснул! Новехонькая, а не сдюжила. Ну да воротник пришью новый.
Кинул куль с овсом в кошеву и, не прощаясь, гикнул на гнеденьких: дай бог ноги!..
За железнодорожным мостом, оглядываясь на дымно-пепельный город, Филя плюнул с остервенением:
– Штоб тебе, окаянному, в тартарары провалиться!.. Как он мне нос и губы разбил, Осподи! С чего бы, а? Не иначе как революция измочалила казачьего есаула, а есаул сорвал зло на мне, на беззащитном.
Нет, теперь Филю и белым калачом не заманишь в город.
