Не знаю, кто и что успел рассказать закатникам и как им представили всю ситуацию, но вопросов нам не задавали и задержать не пытались. Эветьен на руках отнёс меня в свои дворцовые покои – идти своими ногами я уже не смогла. Меня уложили на кровать, раздели, осмотрели и заново оценили физическое состояние. Разумеется, никого постороннего до моей персоны не допустили, только Диану. Убедившись, что невольно устроенное в зале шоу основательно выкачало мои силы, Эветьен велел мне лежать и отдыхать, а в идеале поспать.

Спать я не хотела.

Я хотела что-то сделать для Тисона, как-то ему помочь и всё бормотала, словно помешанная, что нельзя его бросать, что я должна быть с ним в радости, в горе и где-то там ещё. В результате по настоянию Эветьена пришлось выпить непонятную горькую настойку, после чего меня попросту вырубило.

Проснулась я на следующий день, после полудня. Чувствовала себя лучше, по крайней мере, тело подчинялось всего-то со второго захода и сознание более-менее прояснилось. В покоях обнаружилась лишь Диана, переодевшаяся в невесть откуда взявшееся повседневное платье. Эветьен, как выяснилось, ещё с утра пораньше ушёл по важным и срочным делам.

И было отчего торопиться.

Дворец гудел огромным растревоженным ульем. Придворные не знали, чему удивляться больше и что обсуждать в первую очередь – свежеприобретённую истинную пару императора или внезапное нападение одарённой служанки на суженую фрайна Шевери. В подробности Диана не вдавалась, добавляя, что Эветьен мне всё позже сам расскажет, однако из уклончивых её ответов я поняла, что из нас двоих колдуньей, скрывающей свой дар от ока Заката, была только Кили, невзлюбившая бывшую госпожу из-за её происхождения. Мне по-прежнему трудно судить, насколько люди готовы принять эту версию как единственно верную, сомнению не подлежащую, да и не вполне ясно, как объяснили произошедшее для тех, кто стал тому непосредственным свидетелем.

На вопросы о Тисоне Диана отводила глаза и отмалчивалась. О судьбе младшего брата она ничего не знала, и я понимала это прекрасно, однако легче от того не становилось.

Я подвела Тисона если не под топор палача, то под монастырь точно. В ордене всем начихать на походы рыцарей по публичным домам – всегда найдётся полузабытая поправка в законах, лазейка в обетах, вольная трактовка написанного в священных книгах, позволяющая обойти прямой запрет, – но в том-то и дело, что Тисон не предавался плотским утехам со случайной труженицей борделя, а полюбил.

Меня, иномирянку в чужом теле, скрывающуюся от закатников колдунью, невесту его брата.

Худшего выбора он сделать не мог.

Диана бдительно следила, чтобы я не покидала апартаменты Эветьена, не перетруждалась и съедала всё, что приносят молчаливые слуги по её повелению. Развлекала болтовнёй на отвлечённые темы и никого не пускала за порог гостиной, будто на меня мог покуситься кто-то ещё. Вечером Эветьен так и не вернулся, посему пришлось выпить порцию очередной подозрительной настойки и лечь спать.

Проснулась я утром. Ранним, судя по плотным серым сумерках, окутавшим спальню. Огонь в камине потух, за дверью, ведущей в гостиную, тишина. Эветьен притулился рядом, на краю постели, поверх одеяла, сняв только кафтан. Я придвинулась ближе к жениху, и он тут же шевельнулся, открыл глаза, сонно посмотрел на меня в полумраке.

– Алия?

– Да, это я, – я приподнялась выше по подушке. – Настоящая Асфоделия не заглядывала сюда на огонёк?

– Не знаю… не уверен. Пока ты лежала без чувств там, на полу залы, ты… или, быть может, не ты… говорила что-то на элейском. Мы даже вообразили было, что ты очнулась… но глаза ты не открыла. И элейский ты, не Асфоделия, не знаешь, – Эветьен тоже приподнялся, сел, опёршись спиной на подушку, потёр глаза и переносицу. – Как ты себя чувствуешь?

– Лучше. Что за гадость ты мне прописал?

– Полезную для твоего здоровья гадость, – он нащупал мою руку, подержал несколько секунд в своей. – Завтра-послезавтра можно вернуться в городской дом.

Вопрос о Тисоне вертелся на языке, однако я удержала непрошеные требовательные фразы, не позволяя им сорваться и повиснуть между нами невысказанными претензиями.

Не буду спрашивать. Не потому, что не хочу знать, но потому, что пока я не могу говорить о нём и не плакать, не увязать в трясине вины, не проваливаться в пропасть страха и отчаяния.

– Я беседовал с Кили, прежде чем закатники увезли её в свою обитель, – мою руку Эветьен не отпустил, начал поглаживать то пальцы, то ладонь. – И с родственником её тоже.

– Она… как-то объяснила, почему сделала… то, что сделала?

Я пыталась понять мотивы Кили, так и этак перебирала всё сказанное ею на оглашении, взвешивала, прикидывала. И расписывалась в собственном непонимании человека, принадлежащего не просто к другому сословию и эпохе, но к другому миру, отличному от моего, от моих представлений о средневековых реалиях.

– Она поведала всё, что только смогла поведать, лишь бы закатники её не забрали. Однако резона задерживать их дольше необходимого не было, да и… ты же понимаешь, почему пришлось отдать ордену именно её?

– Да. Хоть и мало приятного осознавать, на что мы могли её обречь.

– Не думай об этом. Свой выбор она сделала, и глупо было полагать, будто не придётся принимать неизбежный последствий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍