— Чего ж такую взял? Поменьше бы выбрал. — А пахала больно добро!

— Сам-то не пахал, что-ли?

— Ходил, носил ей завтрекать.

Было непонятно, шутит он или говорит всерьез, но разбираться мне было некогда.

— Я то, что, — продолжал он. — Сам женился, меня не приневаливали. А вон Харитон-то Иванович…

— Кто, кто?

— Да Харитон Иванович, совдат.

…Мне было странно слышать о Харитоне Ивановиче, солдате николаевского времени, потому что рассказывали о нем так, как будто я его видал, или, по крайней мере, слышал о нем. Словно все это произошло на днях.

— Двадцать пять годов прослужил Харитон Иванович. Пришел домой, а ему от начальства приказ: «Женись!» Харитон Иванович говорит: «Какой из меня жених?»— «Нет женись. Вот эту бери». Припасли уж с другим робенком. «Не буду». — «Нет будешь». — «Нет». — «Ах, вот как?» Вызвали в волость: «Дать ему двадцать горячих!» Виц нарубили. Начальник из избы попросил всех выйти, спрашивает: «У тебя, Харитон Иванович, голос-то хороший?»— «Добр голос-то», — говорит Харитон. — «Дак ты реви, как медвидь, а я тебя хлестну не шибко». Харитон на скамью лег и порток не снял. Хлестнули разок, он и взревел. Тут другой начальник, с уезда, в избу заходит: «Хватит, хватит ему». Я тогда мал был. А женили Харитона Ивановича все одно. — Дедко подкинул в печку. — Теперь-то лучше, розгами не дерут. У нас, помню, барин был очень хороший, конфеты народу на праздники покупал. А другой — сука. До того злой, что и с народом не здоровается. Мужики и задумали: как барина уничтожить? Весной пахали, он идет. Сел за куст. Все время за этот куст ходил, сидел подолгу. Пища хорошая. Ну, а тут только сел, его раз! С заду бухнули из ружья. Посередь поля яму вырыли, закидали. Потом запахали и заборонили ровненько.

Иван Павлович помолчал.

— Вот есть такая книга: «Самое мудрое слово». Не читывал?

— Нет.

— А я-то ее в руках держал, — Иван Павлович даже причмокнул с досады, дескать, близко локоть, да не укусишь. — Держал, держал я эту книгу. Все в ней точно прописано, что есть и что будет. Может, она и сейчас где-то близко лежит. Да никто не знает, где.

— Библия, что ли?

— Нет, не Библия! Библию я знаю, это другая, не Библия.

Он вновь помолчал. И пристально поглядел на меня:

— Ты в невидимую силу веришь?

— Да не очень.

— Есть! — он бросил топорик на пол, под ноги. — Вот мы с Анкой, сестрой, робетешками были. Послали нас за рыбой. К пирогам надо успеть, к рыбникам. Идет с озера, корзина тяжелая. Устали. Маленькие еще. Давай, говорю, посидим. Сели около деревни. Солнышко вот-вот подымется. Глядим, выходит к пруду баба. Разболокается. Стала голая. Заходит в пруд. Мы глядим, нас-то она не видит. Лобок оммочила, постояла маленько и бульк с головой в воду! Только круги пошли. Мы с Анкой глядим. Нет и нет бабы. Не выныривает. «Ведь утонула?» — «Утонула». Солнышко из лесу выкурнуло, а бабы нету. Мы сидим, ждем. «Ой, рыбу-то надо к пирогам!» Побежали. Дома рассказываем: утонула баба, видели сами! Чья? А это, говорят, Домна-ворожея. В ночь на Иванов день траву ищет. Днем пошли в эту деревню — баба живехонька. Сами видели — утонула. Вот. А ты говоришь….

Я ничего и не говорил, стараясь быть равнодушнее. Чтобы не сбить старика, поглядел в ночное оконце. Снег желтел под луной, темнели молодые недвижные елки. Призрачная ночная даль озера чуялась далеко-далеко, на многие километры.

— А то еще другая ворожея. У одной семьи украли одежу. Все унесли, до нитки. Робята в совдатах служат, а всю ихнюю одежу унесли. Отца с маткой расквелили-расслезили, нет одежи. Хозяйка и пошла к ворожее. Так и так, укажи, кто унес. Ворожея говорит: «Вот, матушка, иди по всем домам. Иди да говори: «Ночевали здорово, здравствуйте, все ли ладно?» Хозяйка так и сделала. Везде на ответ слова одинакие: «Слава богу, все ладно». А в одном дому говорят: «Все бы ладно, да бабу в больницу увезли». Пошла она в больницу к той бабе и говорит: «Пока чужое в чулане, домой не бывать. Не выхаживать!» Та из больницы выпросилась. Обратно все сама принесла. — Иван Павлович опять закурил. — У мамки, помню, рубель из кошелька потерялся. «Ванька, ты взял, больше некому!»— «Не брал». — «Отдай, кому говорят!» — «Не брал! — «Вот сичас вицу возьму!» А я уж был порядочный, не боялся. Отца на войне убило, рос вольницей. Попробуй, думаю, тронь, я как дам, так и вица улетит. Анка, сестра, ей меня жаль, эдак парня костят. А матку того жальчее. Рубля-то нет. Мамка плачет: «Ванька, лешой, последней рупь уволок!» Анка меня за сарай вывела: «На, возьми у меня рупь, отдай мамке». Я говорю: «Давай, я отдам, долго, что ли?» Она рубель подала: «Только скажи, ты взял?» — «Не брал». — «Отдай рупь обратно!» Я отдал, потом оне на меня обе: «Вот ужо пойдем на праздник за озеро, там ворожея скажет. Ты взял, больше некому». А мне что? Пойдем, я за озером не бывал. Хоть погляжу, какие там дома да потолоки. Как на корёжках катаются. Масленица. Пришли за озеро, я рад, место новое. И забыл, пошто привели. А меня сразу к ворожее. Она на каменной плите лежит уж сорок годов. И без пролежей, ховки[5] сама показывала. Ей надо сести, она за ремень на руках приздымается. Ремень сыромятной к потолку прибит. Меня увидела, говорит: «Ой, ой, экого маленького да в такую даль. А и денежки-то нашлися!» Мы домой пришли, мамка руками всплеснула: «Ой, Ванька, прости меня грешную! Рубель-то, овчину когда делали, отдала. Забыла». Вот, думаю!..

Иван Павлович, словно комара, пришлепнул ладонью к колену смачное непечатное выражение. И тут же рассказал историю ворожеи, которая пролежала сорок лет на плите:

— В девках она была очень красивая. Друг у ее был, сбиралась за него замуж. Ей говорят: «Он уж с другой девкой венчается». — «Я его из-под венца уведу!» Побежала к церкве, а далеко, через лес. Бежу, говорит, по дороге, сама не своя, вдруг елка поперек дороги хлесть! Еле перелезла, опять бегу, а с другой стороны другая елка хлесть