чтобы восстанавливать разрушенное. Выпекать пироги, варить суп и греть воду для скота приходилось в зимовках, тогда как жили в летнее время в передке, а это оказалось не очень-то сподручным. Мужики устыдились содеянного. У них хватило не только здравого смысла, но и юмора, чтобы поиздеваться над собственной ошибкой:

— Эк, как нас Иван-то Андреевич подвел! — рассказывали они кому надо и не надо. — Как подвел!

Иван же Андреевич по-прежнему твердил о вреде и ненужности этой «хламины». Никто не мог доказать ему, что он зря изломал большую печь и поставил щиток, старик упрямо отстаивал прежние, взгляды.

Однажды, уже под осень, сосед-тракторист ездил за пять километров в деревню, где продавалось «белое», которого в ту пору не оказалось в своем магазине. Он случайно зашел в один дом, чтобы опохмелиться, и неожиданно обнаружил там Ивана Андреевича. Тот сначала помалкивал, лежа на печи, но его выдал кашель… Выяснилось, что Иван Андреевич не зря за пять километров ходил за хлебом. Изредка он заходил к свату и, ссылаясь на простуду, лазал на печку греться. Но даже после того, как об этом узнали все в Д…ве, он продолжал твердить свое, мол, печь не нужна, мол, все сделал правильно. «Откуда такое упрямство и самолюбие? Неужели так трудно признать ошибку?»— спрашиваю я сам себя. И не нахожу ни ответа, ни объяснения. Иван Андреевич по-прежнему чуть ли не с пеной у рта пред всеми отстаивает свою правоту. Он стал всеобщим посмешищем, и его называют теперь чуть ли не дурачком. Жаль, ведь хороший и умный, в общем-то, человек…

УТРОМ В СУББОТУ

(Из записной книжки)

Стояла зима, распечатали новый год. Вот так всегда: глянешь на календарь и вздрогнешь. Будто окатили тебя голого ледяной водой. Год промахнул, как по щеке смазал, а что сделано? Долги самому себе растут, как поленница под руками хорошего дровосека.

Той зимой прижало меня к стенке еще и самое срочное, совсем неотложное дело.

Я лихорадочно начал прикидывать, куда бы смотаться? Хотя бы на неделю. В Переделкино? В Комарове? Но литфондовские путевки, во-первых, кусаются, во-вторых, их надо заказывать за год; в-третьих, меня тошнит от бесконечного литературного трепу.

Знакомые люди предложили поехать на озеро Кубенское, в деревню Пески. Вологодские охотники устроили там свое становище. Дом с паровым отоплением и совсем пустой, живи сколько хочешь. Я не стал долго раздумывать. В тот же день, под вечер, приехал в Пески.

Отпустил машину, встал на дороге и стою как дурак. Такая тишина, что звенит в ушах. Ни самолетного гула, ни рыканья мотовозов, которые всю ночь молотят на Вологде-первой. Ни этих диких магнитофонных джазов, ни постоянного телевизорного бурчания в соседних квартирах.

Снег мерцал под луной, воздух был чистый, густой, холодный. Уборщица подала мне ключ от дома, показала комнату. Я остался один, все мои обязанности заключались в том, чтобы изредка подкладывать в печь полено-другое. О чем еще мечтать? Я сходил в деревню и запасся продуктами в маленьком местном магазинчике.

Не спеша разложил свои бумаги. Предвкушая хороший сон, устроил одинокое чаепитие. Было радостно от того, что завтра я займусь наконец делом. Это будет счастливое утро в субботу, тихое, солнечное, снежное утро. Сейчас я усну в спокойном и приподнятом настроении.

Но стоило мне забраться под одеяло, как морозное крыльцо заскрипело от множества ног. Пришлось открывать. В дом ввалилась шумная компания, приехавшая из Вологды. Охотники? Кой черт, охотники! Никто не имел никакого отношения ни к охоте, ни к рыбной ловле, хотя тотчас начались грандиозные приготовления к ухе. Зазвенели коньячные и водочные бутылки. Появился на столе замороженный аршинный судак, выловленный на каком-то городском складе в честь столичного гостя. После обильного ужина пошли «чапаевские» анекдоты, затем в доме послышались набившие оскомину «Подмосковные вечера».

Все мои планы рухнули с шумом. Ни о какой работе не могло быть и речи.

Утром я пошел по деревне, чтобы хоть чем-нибудь скрасить эту нелепую, сразу ставшую тягостной поездку. Зашел в магазин за куревом и спросил, кто в деревне всех старше?

— Да Сиверков, — весело ответила продавщица. — Зовут Иваном.

— Ходит?

— Сиверков-то? Бегает.

Вечером я без труда нашел дом Сиверкова. Зашел. Но пожилой дядечка, который долго сажал меня пить чай, оказался не Иваном, а сыном Ивана. Он показал мне, как идти к «дедку», то есть к его отцу — Ивану Павловичу Сиверкову.

Дедко жил в небольшом, но совсем новом домке, похожем на избушку. Но все же это была не избушка, а домок. Он стоял веселый, глядя в ночной озерный простор своими небольшими, освещенными электричеством, окнами. Дым белел над трубой.

Дедко открыл ворота. Впустил меня в тепло, затем усадил на лавку.

— Партейный? — спросил он.

— Да.

— А я-то дурак.

Так мы познакомились.

Он сидел на кровати, курил вонючую сигарету, какой-то вроде бы «Дымок». Одновременно колол короткие дровяные чурочки и тут же подкладывал в печку. Я спросил, сколько ему лет. Оказалось, что пошел девяносто четвертый.

Иван Павлович был глуховат, мне приходилось громко говорить каждую фразу. Но ведь в таких случаях намного приятнее слушать, чем говорить. Вскоре я забыл про все свои неудачи. Нет худа без добра! Я не без тщеславия вдруг обнаружил, что старик был удивительно похожим на одного моего литературного героя… Поэтому встреча была приятна вдвойне.

Домок был небольшой, новый, теплый. Косяки, стены, двери и потолок еще не успели почернеть. Печка с плитой грела хорошо. В углу размещался стол, заставленный немытой посудой, у кровати стоял сундучок с кой-какими инструментами и пачками того же «Дымка». Старик периодически брал топорик и колол дрова на деревянном обрубке, не вставая с кровати. Обут он был в валенки, одет в засаленные штаны с заплатами на коленях, в сатиновую, кажется, синего цвета, рубаху и пиджачок неопределенного фасона.

Иван Павлович говорил со мной, как со старым знакомым. Меня смущало сначала то, что он хоть и умеренно, и всегда к месту, но употреблял матерные слова. Но и к этому как-то привыкаешь…

— Родился-то я тощоват. Худенькой был, морной. А бабу взял