Что бы ты ответил человеку, которого почти забыл, которого решил забыть и от которого вдруг пришло признание в любви? Что-нибудь да ответил, – понимал Пальчиков. – Я бы не мог не ответить, я словоохотливый. Я бы ответил так, не любя человека, не вспоминая о нем, понимая его: «Спасибо за признание. Это очень дорогое признание. Спасибо за теплоту. Неужели я ее достоин? Мне чрезвычайно приятно, мне радостно. Будь счастлива!»

Почему так не ответила Дарья? Почему совсем не ответила? Значит, ответит по-другому, не теперь, – решил Пальчиков. – Значит, не забыла. Забывает, но не забыла. Не надо мешать ей забывать. Это, видимо, очень сладко – забывать, забывать незабываемое, как засыпать.

Пальчиков знал, что Дарья не вернется в Россию. Дарья теперь больше иностранцев иностранка. Если она и вернется когда-нибудь в Россию, то лишь тогда, когда уже не нужно будет возвращаться победительницей.

32. По кочану

Однажды, еще молодым, Пальчиков слышал, как один пьяненький поэт в конце пирушки жаловался на судьбу. Вероятно, во всеуслышание он это делал впервые. Он полжизни крепился, храбрился, хохотал, как непризнанный гений, и вдруг проговорился. «Почему, Господи?» – воскликнул он. «Почему ни славы, ни пользы? – твердил поэт. – Я хорошо пишу и, кажется, верно пишу. Никто не читает, никто ничего не читает. Но молодые ведь должны читать, должны любопытствовать, в них должна кипеть энергия познания, энергия якобы бессмертия. Почему, Господи?»

«По кочану», – кто-то отрезал за столом. Было неизвестно, кто. Над тарелками и бутылками плавал дым и смех, становилось сумрачно, компания собралась большая, радостная. Присутствовали и профессор Маратов, и Герцман. Но не они это молвили.

Теперь Пальчиков спрашивал: «Почему, Господи?» И отзывался сам себе: «Не называй меня Господом». – «А как?» – «Никак».

Пальчиков любил говорить о Боге с сыном и проститутками, только с сыном и проститутками. С сыном он говорил о религии как близкий с близким, как педагог. От интимной близости, как с чужими, он говорил с проститутками, перед которыми был гол и которые перед ним были голы, которых более на своем веку он не встретит. Проститутки привыкли к причудам клиентов. Кто-то из них, казалось, действительно верил в Бога, но эти душу перед Пальчиковым не раскрывали. Они слушали и улыбались, они всегда торопились. Другие любили говорить о Боге, рассказывали, как и что их иногда спасало от неминуемой гибели чудесным образом.

Никите Пальчиков внушал, что, если не пришел к Богу сразу, словно от самого Бога, приходи к Нему от верующих умнейших людей, которые для тебя авторитетны, которым ты смотришь в рот. Пальчиков просил Никиту иногда креститься. «Папа, – уточнял Никита, – я забываю: сначала на правое плечо?» – «Сначала на лоб». – «Это я знаю. А потом на правое?» – «Да, на правое», – начинал раздражаться Пальчиков. Он не говорил сыну: «Ты ведь не католик, чтобы на левое». Пальчиков боялся, что Никите может понравиться креститься как католику: так, мол, слева направо, «прикольнее».

Иногда отец что-то рассказывал Никите из Евангелия. «Все несчастья человека от незнания священного писания. Так говорил Иоанн Златоуст. Представляешь, Никита, все. Даже сегодняшняя твоя досада на мать».

Никите нравился эпизод с богачом, который хотел не только Царствия Божьего, но и быть совершенным, а продать свое имущество и раздать вырученные деньги нищим и следовать за Христом не захотел, отказался от совершенства.

Отец говорил Никите, что верующий борется со своей гордыней, потому что она ему мешает. Никита возразил: атеисту гордость и самолюбие, наоборот, могут помогать – помогать держаться достойным человеком.

Отец поведал Никите даже о сомнительном и опасном. Но это сомнительное и опасное представлялось Пальчикову самым главным для человека. Он сказал сыну, что Бог так милостив, так любит нас, что не позволит адским мукам для грешников длиться вечно, что об этом многие отцы церкви упоминали. Самые отъявленные злодеи чувствуют это в первую голову. От понимания, что геенна не вечна, грешить сильнее не будешь. Может быть, наоборот, усовестишься: разве можно подвести такое безграничное доверие, такую любовь?

Никита перенимал отцовскую риторику. Иногда Пальчиков укорял сына: «Когда же я буду не только любить тебя, но и гордиться тобой?» Сын же отвечал: «А ты разве “гордиться” ставишь выше, чем “любить”?»

Иногда и отец интересовался у сына: «Как укреплять веру? Не вешать же евангельские заповеди в рамочку на стену?» Сын думал, что отец верит в Бога от боязни смерти. «Нет, – сопротивлялся отец. – Главный вопрос не в том, есть ли будущая жизнь. Главный вопрос – а какое все там? То есть не что, а какое».

«Я, знаешь, без чего сейчас не смогу? Без молитвы, – говорил отец. – Я привык молиться – и утром, и на ночь, и в течение дня. Молитву теперь из меня не вынуть. Например, у поэтов стихи молитвенны. У Тютчева что ни стихотворение, то молитва». Пальчиков видел, что про молитву сын ему верил.

Сыну Пальчиков не говорил о сомнениях, но скоро скажет. Пальчикову казалось важным объявить о сомнениях именно сыну, Никите. Почему эти сомнения, если все ясно? Пусть Никита улыбнется: «По кочану!» Пусть он будет знать больше меня, больше моего.

Мне осталось, думал Пальчиков, полюбить скуку жизни, не смириться с ней, а полюбить. Скука жизни законна, она хороша.

33. Иргизов уменьшил зарплату

Иргизов уменьшил зарплату Пальчикову на четверть. Сразу – на четверть. Через замшу Хмелеву Иргизов проинформировал, за что. За невыполнение отделом Пальчикова планового задания. «Как же так? – изумился Пальчиков. – Задание было не плановым, а сверхплановым. Не среднемесячным, а увеличенным на четверть. На злополучную четверть. Это несправедливо. Это самое обыкновенное хамство». Пальчиков спросил у замши: «Что делать?» Замша пожала плечами, как показалось Пальчикову, раздраженно и брезгливо. «Что вы у меня спрашиваете? Спросите у генерального директора». «Как вы смеете, – возмущались ее глаза, – называть действия руководства хамством?»

Он увидел, что проницательная замша мгновенно списала его со счетов. Именно так она списывала со счетов: нервно пожимала плечами, отворачивалась и благодушно отвлекалась на другого сотрудника, к которому у нее внезапно появлялось неотложное дело.

Пальчиков знал, что зарплату Иргизов до прежнего уровня уже не вернет. Потому что, даже при положительной динамике продаж, достичь их роста на четверть и через месяц, и через год не представлялось физически возможным.

Пальчиков полагал, что зарплата по логике вещей, если не меняются производственные показатели, должна, как минимум, также оставаться без изменений, а с учетом