— Для меня — в тот день, когда перестает замерзать молоко. — Она улыбнулась.

«Какая у нее печальная и красивая улыбка», — подумал он.

Она подала ему молоко и нарезанный хлеб.

— Ева, — прошептал он, — ты помнишь, что́ я тебе говорил?

В ее лице мелькнуло неопределенное выражение, руки задрожали. Она подняла на него глаза: в них таился страх.

— Что я тебе говорил в прошлый раз?

— Вы просто шутили.

— Нет, не шутил.

— Конечно, шутили. Я уже вас знаю, — сказала она и начала переставлять пустые бидоны.

Еву начало лихорадить, но она справилась с собой и посмотрела на него:

— Вы все шутите. С вами нельзя даже серьезно поговорить.

— Но сейчас я совершенно серьезен.

— На следующей неделе возвращается мой муж, — сказала она.

— Ты рада?

— Не знаю. — Она вздохнула.

Перед магазином послышались шаги.

— Не бойся меня, — попросил он. — Чего ты так боишься?

На станции ветер раскачивал фонари. В светлом круге виднелась стена дождя.

Винцент не спал уже три ночи: одну ночь он ехал в Братиславу, другую провел с Габикой, на третью возвращался обратно. Но он не чувствовал ни малейшей усталости: за эту зиму он отоспался, как медведь.

При встрече Габика прямо так ему и сказала: «Ты совсем одичал и похож на медведя». Он смотрел на нее и удивлялся: «Неужели она была моей женой!» Он просто не узнавал ее. Ей-богу, молодая красивая девушка в элегантном весеннем костюме и шляпке, подкрашенная, как дама на модной картинке. «Я снова влюбился в тебя, Габи. Честное слово! Я даже не знал, что у меня такая красивая жена, — болтал он. — Будь любезна, Габриела, объясни, почему мы разводимся. Можешь ты мне сказать?» Она кивнула, тряхнула каштановыми волосами, которые он видел впервые. «Ты не виноват. Да и я тоже. Просто распался наш дом». — «Дом? Какой дом? Не болтай чепухи. Что это значит?» Она успокаивала его: «Не злись, милый. Ты совсем одичал в своих горах. Небритый, в помятой одежде, покалеченный…» В ее глазах был упрек. «Извини, — смутился он, пряча забинтованную руку, — всю ночь я просидел в поезде. И вообще я не знал, что развод оформляется так официально… что это событие». — «Да, событие», — подтвердила она. «Но что такое дом, который распался?» — вновь настойчиво спросил он, потому что хотел ясно все себе представить. «Ну, попросту говоря, посуда, тарелки, белье…» — «А что у нас общего с этим?» — «Подожди, я тебе объясню, — ответила она, не теряя хорошего настроения. Не изменилось ни лицо, ни голос: она была спокойна. — Все у нас начало разваливаться, — объясняла она, как терпеливая учительница, — тарелки потрескались, рюмки мы перебили, белье порвалось». — «Все, что в ходу, то бьется и рвется. Разве не так?» — «Решила я пойти купить все новое, и, когда посчитала наши сбережения, вдруг подумала: какая жизнь ждет меня рядом с тобой? Вечно я должна буду работать в проклятой канцелярии, портить руки на пишущей машинке, чтобы заработать на то, что потом разобьется или разорвется. Всю жизнь заботиться об одном и том же, об одном и том же!» Он подумал и удивился трезвости ее мыслей. «Я поняла, что не выдержу такой жизни, поняла, что жду гораздо больше…» — «Чего же ты ждешь?» — прервал он. «Чего-то большего, понимаешь?» — «Нет», — пожал он плечами. Вероятно, в эту минуту он казался ей идиотом, потому что она с явным превосходством сказала: «Мы с тобой во многом не сходимся, но сейчас уже не стоит об этом спорить. Не будем играть трагедию, пусть каждый идет своим путем, и все». Она положила в сумочку привлекающие внимание мелочи — дорогие сигареты, зажигалку, кошелек и встала. «Пошли!» — сказала она. После бракоразводного процесса она из сентиментальности поводила его по всем памятным им местам. Остановилась возле платана на набережной Дуная, глаза ее горели: «Здесь мы первый раз поцеловались, помнишь?» Он не устоял и обнял ее. Ей это было приятно. «Мне очень хочется, — шепнула она, — чтобы мы разошлись по-хорошему. Просто мы разные люди, разные характеры… Кому что ближе… Тебе, например, работа в горах. Ты стал настоящим горным медведем». Из той же сентиментальности она позвала его к себе, и они провели вместе ночь, о которой он сразу же забыл. Когда она разделась, на ней оказалось много кружев. Только эти кружева и остались в памяти. Теперь он вспоминал ее вздохи, обеды, которые она варила в первые годы их совместной жизни, ее вчерашнее щебетание: «Представь себе, Винцо, как я божественно устроила без тебя свою жизнь. Теперь я дружу только с молодыми людьми, они такие энергичные. Я переменила работу. Блеск! Тихо, спокойно. Начальник целыми днями бегает по совещаниям, а мы варим кофе, болтаем — словом, сущий рай». Все это рассмешило его: «Что ты знаешь о рае? Что ты знаешь?»

Он одиноко ходил по платформе. Поезд сюда прибывал глубокой ночью, когда некуда деваться: трактир и буфет закрыты, люди спят, автобусы не ходят. Надо ждать до утра или идти пешком. Он вспомнил, как возвращалась из города продавщица Ева, и представил ее, маленькую, хрупкую, одну на лесной дороге.

В автобус он вошел вместе с мужчинами, до того игравшими в карты в служебном помещении на станции. Он тотчас же догадался: это они на всю зиму уходили на Шумаву. За ними появились возвращавшиеся с фабрики: «Ох, и что вас только ждет дома!» Одни добродушно шутили о женах, заждавшихся мужей, другие вспоминали о возлюбленных, там, на Шумаве. Промокшие, озябшие — все они радовались, что скоро будут дома.

— Лучше всех Цвенгошу, — сказал кто-то из фабричных. — Жена его день ото дня молодеет. У нас такие дебелые бабы, а у него… Да клянусь богом, если бы он не был моим другом, попробовал бы я его молодку.

— Чего ей не молодеть, когда он ее бережет, — сказал худощавый мужчина, которого Винцент вначале принимал за мужа Евы. Только теперь он понял, что Цвенгош — небольшой, коренастый, тот, что сонно сидел в углу. — Другим понаделал детей, а ее жалеет.

Цвенгош только покивал головой, но ничего не ответил.

Приехали, разошлись в разные стороны. Винцент направился за мужем Евы. Шел медленно, шаг за шагом.

«Бедная Ева, — думал он, — живет одна, без мужа, окруженная горами и лесом, такая запуганная. Наверное, иногда бунтует — и тогда работает с жаром и даже улыбается».

Накрапывало. Но тучи уже отделились от черного хребта гор и образовали просвет, который ширился и яснел.

Винценту показалось, что перед своим домом Цвенгош замедлил шаг, не спеша вошел в калитку, как