На всех были пестрые плащи, кованые ботинки, а в руках винтовки, как у того, кто лежал на дороге, но они были сноровистее, каски на головах у них сидели ровно, лица были суровы, взгляд острый — все как и положено солдатам. При взгляде на них у священника возникло впечатление, что перед ним железные истуканы, снабженные заводным механизмом, который помещается где-то под прорезиненными плащами.

В первый момент показалось, что священника они даже не заметили. Сгрудившись вокруг лежащего, они ощупывали, тормошили, осматривали его. Каждый хотел до него дотронуться, потрясти руку, чтобы убедиться, что она в самом деле застыла. И от этого их буйство и возмущение росло, грозя перейти в ярость. Словно разозленные шершни, налетели они на пажити. Ревели и рычали в кустарнике как звери. Ворвались даже в часовенку и, скорее всего, взломали плиты пола, потому что изнутри доносился грохот. Кто-то взобрался наверх, на крышу, и жестоко разорял ветхую колоколенку. Колокол, отвязанный от крестовины, горестно звякнул, вывалился через решетку и, описав дугу, разбился, как яичная скорлупа.

Более внимательно они оглядели священника, лишь возвратившись после безуспешной погони и вытащив на дорогу пулемет, брошенный пареньками в дверях церквушки.

Один из немцев, с самого начала негодовавший яростнее других, начал допрос. Пока продолжалась их бессмысленная охота, священник стоял невозмутимо, не пытаясь обратить на себя внимание или бежать, поскольку не чувствовал себя ни виноватым, ни поднадзорным. Он рассудил, что еще понадобится, что наступит момент, когда они сами позовут его рассказать о происшествии. Он был полон решимости разговаривать с ними. Ему нечего скрывать. Он хотел рассказать чистую правду, как она ему представлялась, поскольку был убежден, что только она одна может предотвратить дальнейшее зло.

Да, случилось несчастье. Возможно, солдат и сам повинен в нем — он не был достаточно бдителен. Парнишек привлекло оружие, и они хотели испытать свою ловкость. Скорее всего, они даже не представляли себе, что оружие заряжено. И раздавшиеся выстрелы были для них так же неожиданны, как и для него. Но умысла тут никакого не было, да и не могло быть, он за это ручается и сам позаботится, чтобы сорванцы были должным образом наказаны.

Так думал он разговаривать с солдатами и в простоте душевной полагал, что ему поверят и охотно смирят свой гнев.

Но когда он стоял против них, выдерживая злые взгляды и готовясь отвечать на резкие вопросы, сердце его вдруг захолонуло, а горло сжалось от отчаяния, ибо он понял, что не найти ему такого мягкого тона, который убедил бы и успокоил их.

Перед ним стояли не люди, а холодные машины, приводимые в действие нажатием кнопки или рычага! После того как их завели, они уже ни о чем не думают и ничего не чувствуют. Равнодушно швыряют под свои зубчатые колеса, под твердые ролики материю, подлежащую обработке, послушно и безучастно ломают ее, крушат, молотят, не различая, что жесткое и твердое, а что — живое и теплое. За прорезиненными плащами в груди этих людей не было огня, но владычествовал хлад, который ледяным блеском отражался в их глазах. И хотя их действия все обязаны были воспринимать как совершенную, наивысшую меру справедливости, но то были мера и справедливость творцов убийства. Себялюбивая и торжествующая смерть подстерегала беспомощную жертву и ухмылялась, радуясь победе.

Священником овладел ужас. В тот миг он осознал, что не промолвит ни слова, что всю вину за убийство вынужден будет принять на себя. Тщетно просил бы он милости у этих людей. Их злоба не знает жалости. Ее не остановит даже взгляд детей, ибо она бесчувственна и слепа. Возможно, ее могла бы смирить еще более жестокая злоба, но не ласка и не доброта, а он, священник, всю свою жизнь выравнивал вокруг себя неровности и бугры, которые громоздил гнев. Эти люди способны были растоптать даже последние слабые корешки жизни, лишь бы исполнить свою волю. У этих людей нет бога или они поклоняются иному божеству, чем те, с кем он прожил жизнь, поэтому их враждебность и спесь не знают границ. Они мечтают весь мир и все человечество заковать в железный панцирь.

Он вспомнил о молодом поручике повстанцев. Теперь он признал его правоту. Да, бывает время, когда необходимо забросить плуг, отложить молитвенник, запереть костелы и взяться за оружие. Иногда необходимо выйти на поля и убивать, чтобы убийство не сделалось правилом.

Однако признавать эти идеи своими и следовать им было уже поздно не только потому, что он пленен, беспомощен и стар, но еще и потому, что до сих пор последовательно провозглашал: «Не убий» и «Возлюби ближнего своего». Поэтому теперь он мог лишь принять последствия своего поведения так, как они складывались для него.

Он внимательно следил за угрожающими взглядами солдат, наблюдал, как растет их исступление, видел их страшное оружие, слышал их рев, но ни слова не промолвил в ответ на их вопросы. Даже если бы он захотел ответить, то не смог бы, не совладал с собой. Голова; его была пуста, язык прилип к гортани, подбородок дрожал. С тех пор как он встретился здесь, на дороге, с победителями, прошло совсем немного времени, но священник состарился до неузнаваемости. Это был уже не прежний высокий и представительный человек, который из воскресенья в воскресенье появлялся перед прихожанами и громким голосом говорил им в глаза правду, но немощный старец. Плечи опустились, лицо посерело и осунулось, он потерял память и присутствие духа. Он выглядел жалким в толпе вооруженных солдат. И чем яснее оценивал он свое положение, тем больше терялся. Возможно, он даже не представлял себе, что с ним творится. Он принимал брань и поношения своих мучителей и наверняка не заметил ненавидящего взгляда командира, не расслышал, как двум солдатам был отдан строгий приказ отвести его к церквушке.

И даже стоя у белой стены, он не понимал, зачем поставили его сюда, не представлял, что ему следует делать, но машинально распрямился и поднял тяжелую голову, чтобы лучше обозреть окрестности.

Вокруг простирался знакомый мир: поля, холмы, горы и над ними высокое небо, на восточной стороне которого все прибывало мутного света.

До сих пор он думал, что знает об этом мире все и хранит его в своем сердце. А теперь убедился, что ошибся. Мир, распростершийся перед ним, был ему чужд. Этот мир угнетал его своей отчужденностью и суетой. Этот мир был