Шрифт:
Закладка:
— …О-ля-ля! — усмехнулся вдруг Борис почти по-французски, и тут я заметила, наконец, что он, вероятно, давненько уже прекратил растабаривать с Миддлуотером, глядит неотрывно чуть в сторону от меня и вчитывается в самые сокровенные мои мысли, связанные с ним самим, моим русским. С моей к нему любовью. Вот только не всегда знает, как отреагировать на мою улыбку или мою печаль. Всё еще пусты многие эмоциональные ячеечки внутри него, и временами он кажется мне поистине безжизненным. Хотя, конечно, он учится, учится, как когда-то твердил Саи-туу, и надо в освоение им человеческого верить. Непроизвольно я вздохнула. А он, Борис? Мои мысли о далёкой Франции он уловил. И промолчал. Внутренне помочь мне мой любимый не у-до-су-жил-ся — о, какое трудное русское слово. Но очень точное, потому что напоминает о необходимости труда как о сознательном уходе от бездельного досуга.
Я отвернулась и снова посмотрела за окно. Кончается воскресный день осени, и из-за тёмного неба в тучах кажется, что уже смеркается. На мгновение лица Джеймса и Бориса розовеют из-за неожиданного солнечного отсвета от моего дорожного плаща.
Вот и показался аэропорт… Как же быстро мы сюда примчались! Русская, наверное, сказала бы сейчас: «И впрямь, бы-стрё-хонь-ко». Почти в самую последнюю минуту в автомобиле, бесшумно скользящем уже по въездной дорожке к аэровокзалу, я вдруг вспомнила о моём отъезде из Нидерландов, после завершения преддипломной практики в Дельфте, обратно в Лондон. Чтобы полупроснувшиеся дальние пассажиры смогли наспех проглотить ленч и смочить горло, наш автобус совершил санитарную остановку у кафе, в котором никогда, наверное, не бывает очередей, в крохотном вылизанном городке, где все витрины и даже тротуарную плитку перед фасадами зданий ежедневно моют ароматным пенящимся шампунем.
Я не спала в автобусе, была взволнована отъездом, не вполне тогда осознавая влияния скрытых внутренних причин для волнения — уже за Ла-Маншем, в Великобритании, в привычном университетском окружении предстояло по возможности приятно и весело встретить христианское Рождество и затем наступление двухтысячного года, Миллениума, — отчего бы, казалось, так волноваться, — но ни пить, ни есть мне не хотелось, и в кафе я не пошла.
Мое внимание привлекла пёстрая витрина лавчонки по соседству. Любая из тысячи мелочей в ней стоила, как помнится, тогда ещё не евро, а ровно один гульден. Голландскими сувенирами и красочными буклетами я заблаговременно запаслась в Дельфте, они покоились в моем дорожном кофре, а здесь продавались блестящие или играющие разноцветными огоньками мелочные безделушки для развлечения плебса. Товарец сродни тем вещицам, которыми украшают офисные столы, тешатся сами и развлекают своих клиентов начинающие бизнесмены.
Вошла.
Я никогда не разбирала часы и не копалась в часовых механизмах, как это проделывают любознательные мальчишки. А здесь, на прилавке, прямо перед моими глазами, в прозрачном цилиндрике крутились колёсики и ритмично качались вилочки с усиками, цепляя крохотные зубья, передающие прерывистое вращение на стрелки. Так вот, оказывается, как устроены механические часы, и какой же необыкновенно умной головой только и можно было додуматься до такого сложного сочетания разнообразнейших деталей, визуально воспроизводящих точный ход неощутимого времени!
Рядом с завораживающим сувенирным механизмом лежал стильно выполненный брелочек для ключей. Это тоже были часы, но электронные, действующие от таблеточной батарейки. Пожилой грузный лавочник заметил мой интерес, трудно поднялся из старинного кресла, продавленного, думаю, многими поколениями голландских, а после войны уже приезжих евреев, кресла-ветерана времён, наверное, Столетней войны, уцелевшего в обеих Мировых войнах. Двигаясь по-стариковски очень экономно, продавец подал мне брелок.
Миниатюрный дисплей оживал, когда вещицу брали в руки. На экранчике жил своей самостоятельной мультипликационной жизнью крохотный человечек. Он просыпался, брился, пил кофе, закуривал и заменял цифирки на табло времени. Поворачивался спиной, потом, словно шаля, пускал направо и налево тонкую струйку, но вдруг как будто спохватывался и снова устанавливал время. На глазах он состарился, улёгся, закрыл глаза, скрестил руки на груди, растаял и превратился в облачко. Из облачка материализовался младенчик с пустышкой во рту, подрыгал ручками, посучил ножонками, встал и первым делом обновил показания времени. Потом потоптался, отвернулся и тоже пустил струйку. Вот он достиг школьного возраста, закинул за спину рюкзачок с тетрадками, поменял цифирки времени и превратился в неумеху и нескладёху юношу-студента. Вот стал бакалавром. Ну, и так далее. Снова и снова.
«Довольно злая вещичка, — вначале невольно опешив, с сарказмом подумала я, — и злая своей неожиданной правдивостью».
Почтенный лавочник, которого вовремя реанимировало мое появление, астматически дышал, выставлял передо мной безделушку за безделушкой и вполголоса нёс какую-то тарабарщину из накопленной за целую жизнь смеси туристских языков, что-то вроде «Гуте прайс, уникум квалитет, ориджинел фабрикат, карошо, спасибо, данкт, грациас, мерси», а потом, откашливаясь и поперхивая горлом, медлительно пробормотал по-английски:
— Узнали… У вас… Кх-х-х… У вас их делают.
Принялся переворачивать сувениры и показывать штамп изготовителя. На всех значилось «MADE IN CHINA». Как часто бывало, и этот европейский старик принял меня за китаянку. Уже через несколько минут мне показалось, что что-то стало давить на меня в этой лавке, и отчаянно захотелось уйти. Чтобы не разрушать надежды обветшалого старца на успешность его бизнеса накануне долгожданного сочельника, я всё же купила у него одну безделушку. Только не издевательски насмехающиеся часы, а прозрачную пластиковую цилиндрическую колбочку, внутри которой, если перевернёшь, сверху капельками начинали сочиться, не перемешиваясь, тягучие красный и зеленый гели, а снизу постепенно вырастал и расцветал химически яркий тюльпан. Сувенир тоже, кстати, оказался китайским фабрикатом уникального качества-квалитета, говоря языком глубоко состарившегося среди скучных безделушек лавочника.
На пути к гавани с причалом для скоростного «Ховеркрафта» я разглядывала из автобуса за пеленой дождя проносящиеся образы Нидерландов, этих низменных западноевропейских земель. Автоматически вертела в руках настольную безделушку с тюльпанчиком, непременно расцветающим столько раз, сколько перевернёшь цилиндрик. В моих ушах всё ещё продолжал звучать замедленный и хрипловатый голос лавочника, как вдруг я подумала, насколько будет ужасно, если и последние жизненные устремления состарившегося в лавировании между деньгами и товаром европейца так и угаснут среди никчёмных безделушек в его мелочной лавке. Прямо по старой марксовой формуле: товар — деньги — товар. Без присутствия человека и в мертвящей формуле и в бездушном мире денег и
